Жаль, что нельзя.

Они все еще там, парень и девчонка, в городской ратуше. Черт, о чем можно так долго болтать? Может, просто войти и узнать? Ворваться в ратушу и тряхнуть их как следует? Закончить все прямо сейчас. Будет совсем нетрудно…

Нет, лучше подождать. О чем это он думает? Пэйтон понял, что становится слишком несдержанным. Хуже всего будет, если поднимется суматоха и его увидят. Дело нужно провернуть втихаря, чтобы никто ничего не узнал. В этот раз он не имеет права облажаться. Задание очень важное. И если он справится, то последуют новые.

Он слишком долго находится вне Нью-Йорка, вот в чем проблема. Обход территории, насилие, наркоманы, сутенеры, действие — вот там он в полном порядке. Это то, что ему нужно. Он потому и был классным копом. Отправь Пэйтона на станцию подземки, где какой-нибудь пуэрториканец, угрожая ножом, пытается снять с еврея кроссовки, и он наведет там порядок. Там он в своей стихии. Не то что здесь, где все так чисто, кругом зелень, а люди вежливые и никуда не торопятся. Не нравится ему этот город. Не нравится вежливость. Убраться бы отсюда, да поскорее.

Можете говорить все, что вздумается, но он, Пэйтон, никогда не бросает дело, не закончив, так думал бывший полицейский. Может, вам не по душе способы, которыми он добивается цели, но, главное, он ее всегда достигает. Он всегда выполняет заказ.

Всегда.

И потому он подождет. Подождет, пока не удастся настичь голубчиков в каком-нибудь тихом, удобном местечке. Пока не представится случай завершить работу, из-за которой он торчит в этой дыре.

Ага, вот они, выходят. Все трое. Выглядят, как лучшие друзья.

Пэйтон повернул ключ в замке зажигания. Машина завелась сразу. Вот что значит работать на крупную шишку! Все заводится с пол-оборота.

Они уже выезжают с парковки. Куда это они направляются? И тут до Пэйтона дошло: а какая, собственно, разница? В конечном итоге он все равно их достанет.

И все-таки в душе Пэйтон питал надежду, что прикончит их поскорее, съест нормальную, приготовленную для белого человека еду и свалит отсюда к чертовой матери.

— Мамочка?

В доме было темно, и на миг Карлу показалось, что там нет электричества. Лютер Геллер протянул руку вправо, щелкнул выключателем, и под потолком, в центре комнаты, зажглась лампочка, свисающая с балки. Абажура не было. Лампочка осветила скудно обставленную, но безукоризненно чистую комнату. Словно у живущей в ней женщины не было других дел, кроме уборки. В комнате стояла кушетка, знававшая лучшие дни, и два стула с прямыми спинками. Застеленный линолеумом пол, на стенах — голубые обои в цветочек, кое-где покрытые пятнами от влаги и ободранные. Посредине комнаты, на металлической подставке, красовался маленький телевизор.

— Мамочка? — вновь позвал олдермен Геллер. — Кларисса Мэй? Это Лютер.

В ответ последовало молчание.

— Я привел двух друзей. Настоящих друзей. Они думают, что могут прекратить это безумие.

Опять ничего, кроме молчания. Затем Карл слегка наклонил голову. Ему почудилось, что он слышит… нет, не может быть… да. Он посмотрел на Аманду и понял, что она тоже слышит это. И Геллер слышит.

Пение.

Низкое, чуть хрипловатое, слабое и почти монотонное пение. Трудно было разобрать, чей это голос, мужчины или женщины, но он пел:

Я пролился, как вода;

Все кости мои рассыпались;

Сердце мое сделалось как воск,

Растаяло посреди внутренности моей.[23]

— Псалмы, — произнес Лютер и улыбнулся. — Она любит петь псалмы. — На миг он замолк, затем позвал снова: — Мамочка?

Голос продолжал петь все так же тихо, таинственно и немного жутковато.

Ибо псы окружили меня,

Скопище злых обступило меня,

Пронзили руки мои и ноги мои.[24]

Они подошли к двери, которая была в самом конце помещения, слева. Лютер приоткрыл ее, совсем немного. Затем чуть больше. Потом толкнул посильнее, и дверь подалась с протяжным скрипом. Они вошли в крошечную спальню, такую же убогую, как соседняя комнатушка. Узкая кровать и гнутое кресло-качалка составляли почти всю обстановку. В качалке сидела крошечная негритянка, на нее падал свет единственной лампы. Маленькая, не выше метра пятидесяти, женщина выглядела истощенной, словно скелет. На запястьях сильно выступали кости. Кожа, туго обтягивающая плечи и ключицы, была почти совсем гладкой.

Но самым необыкновенным в ее внешности было лицо. Женщина уже достигла восьмидесятилетнего возраста, но ни одна морщина не коснулась ее лба. У негритянки были высокие, идеальные скулы. Тонкие губы напоминали прорезь, и рот казался маленьким и узким. У нее было лицо красивой молодой женщины.

Если бы не глаз.

Правый глаз был прекрасен. Вошедшие заметили пронзительный блеск этого темно-карего глаза, когда женщина в упор посмотрела на них. Но ее левый глаз окружало пятно, идеально ровное и черное, намного темнее, чем кожа густого коричневого цвета. Карл вспомнил описание, которое прочитал в дневнике, — каким точным оно оказалось! Круглое родимое пятно, захватившее щеку и нос, блестело, почти сияло.

Она медленно раскачивалась взад-вперед, уже не глядя на гостей, и продолжала петь:

Объяли меня болезни смертные,

Муки адские постигли меня;

Я встретил тесноту и скорбь.

Тогда призвал я имя Господне:

Господи! избавь душу мою.[25]

— Кларисса Мэй, — обратился к женщине Лютер Геллер, — я хочу, чтобы вы поговорили с этими людьми. Думаю, настало время рассказать то, что вы знаете.

— Я не говорю ни с кем, — произнесла Одноглазая Мамочка. — И никогда не разговаривала.

Ее голос был хриплым, с легким присвистом. В нем чувствовалась неподдельная сила.

— Мисс Уинн, — начала Аманда.

— Не нужно было приводить их сюда, — перебила ее Мамочка, — не нужно. Если белые люди найдут меня, я умру.

— Не эти белые, мамочка.

— Я сейчас умру.

Хрупкая темнокожая женщина подняла взгляд на пришедших. Она дрожала всем телом, по ее щеке скатилась слеза.

— Мамочка, — сказала Аманда, — нам нужна ваша помощь.

— Вы хотите узнать, что я видела. Что мне известно.

— Да.

— Я видела дьявола. Я видела, как он появился на земле, а другой дьявол убил его.

— Нет, Мамочка, — возразил Карл. — Там не было дьявола. Вы видели, как поступают люди, когда худшее в их натуре берет верх.