Он наговорил мне таких вещей, что сердце мое поет от непередаваемого счастья! Все мои мечты могут осуществиться – благодаря ему. Я никогда не думала, что встречу столь отважного человека! Фейт, он действительно удивительный… Он – визионер, он – герой в лучшем смысле этого слова: не из тех, что рвутся покорять народы, которые следовало бы предоставить самим себе, не из тех, что ввяываются в бессмысленные кровавые стычки, чтобы открыть исток той или другой реки. Он совершает свой крестовый поход дома, и его великие принципы помогут десяткам тысяч. Даже не могу сказать, насколько я счастлива и горда тем, что он выбрал меня!

До завтра. Твоя любящая сестра Пруденс.

– А теперь второе из тех, что я пометил… если вы не против? – продолжал Ловат-Смит.

И вновь Монк читал, а закончив чтение, поднял глаза от исписанного листа бумаги без определенного выражения на лице и в глазах. Рэтбоун знал его достаточно хорошо и понимал, с каким негодованием воспринимал детектив вторжение в глубинные думы женщины, которой он восхищался. Зал притих: все обратились в слух. Присяжные глядели на сэра Герберта с нескрываемой неприязнью.

– Остальные письма тоже написаны в подобном ключе, мистер Монк? – спросил Уилберфорс.

– Некоторые из них, – сказал сыщик. – Другие же – нет.

– Наконец, мистер Монк, не прочтете ли вы письмо, которое я перевязал желтой лентой?

Негромким строгим голосом Уильям прочел:

Дорогая Фейт, пишу просто записку. Я слишком потрясена, я не могу написать больше. Я настолько устала, что хочу уснуть и не просыпаться. Все оказалось обманом. Я едва могу поверить в это даже теперь, услышав все от него самого. Сэр Герберт полностью предал меня. Это была всего лишь ложь – он просто хотел воспользоваться мной, – и его обещания ничего не значат. Но я не оставлю дело просто так. У меня есть сила, и я ею воспользуюсь!

Пруденс.

Со всеобщим вздохом, под шорох одежд все головы отвернулись от сыщика, устремив взгляды вверх, на скамью подсудимых. Сэр Герберт застыл в напряженной позе, и на лице его выступили морщины, выражавшие усталость и смятение. Он казался не столько испуганным, сколько потерявшимся в каком-то бессмысленном кошмаре. Глаза его с отчаянием впились в Рэтбоуна.

Ловат-Смит помедлил, разглядывая Монка, а потом решил воздержаться от дальнейших расспросов, поскольку по-прежнему не мог испытывать уверенности в ответе.

– Благодарю вас, – проговорил он, поворачиваясь к адвокату. Тот напрягал свой ум, пытаясь придумать слова, способные как-то смягчить произведенное письмами впечатление. Он не мог заставить себя посмотреть на бледное лицо своего подзащитного. Страх наконец стер с него то благородное выражение, с которым хирург восседал все это время на скамье подсудимых. Только наивный человек мог не заметить воздействие писем Пруденс на суд.

Оливер заставил себя не смотреть в глаза присяжным, но по их молчанию и белым щекам, разом повернувшимся в сторону скамьи подсудимых, понял, что приговор уже сложился.

О чем же спросить у Монка? Как можно смягчить это впечатление? Защитнику ничего не приходило в голову. Сейчас он не доверял Уильяму. Гнев на сэра Герберта, предавшего Пруденс, мог помешать детективу подумать о более благородных интерпретациях письма. Но даже если бы они нашлись, то все равно оставались бы всего лишь мнением.

– Мистер Рэтбоун? – Судья Харди глядел на него, поджав губы.

– У меня нет вопросов к этому свидетелю. Благодарю вас, милорд, – ответил адвокат.

– Итак, свидетель подтвердил обвинение, как вы, конечно, понимаете, милорд, – прокомментировал Ловат-Смит с мягкой спокойной улыбкой.

– В таком случае, поскольку становится поздно, мы объявляем перерыв, и защита приступит к опросу своих свидетелей завтра, – решил судья.

Калландра не стала задерживаться в суде после окончания заседания. Отчасти она хотела этого, потому что отчаянно надеялась на то, что сэр Герберт виновен и вина его будет доказана – не допуская сомнений, разумных и неразумных. Но мысль о том, что преступление мог совершить Кристиан, подобно физической боли наполняла все ее тело. Дома она бралась за любое дело, чтобы только убить время и постараться забыть о своих тревогах, но вновь и вновь принималась спорить с собой, безуспешно пытаясь найти нужное решение.

Вечером, усталая, уже не чувствуя под собой ног, миссис Дэвьет просто повалилась в постель, но, проспав только час или около того, в ужасе пробудилась и оставшиеся до рассвета тягучие часы ворочалась на своем ложе… стремясь погрузиться в сон и в то же время страшась новых кошмаров, а еще больше – пробуждения.

Она хотела повидать Кристиана, но не знала, что ему сказать. Да, Калландра так часто видела его в госпитале, разделяла с ним различные неприятности, случавшиеся с пациентами, нередко встречавшими там и смерть, и вместе с тем она остро понимала, как мало знает об этом враче, за исключением самых общих моментов жизни современного целителя, со всеми ее трудами, утешениями и утратами. Конечно, она знала, что Бек женат… и что холодная, чужая ему женщина не умела дать ему ласки, веселья и тепла и разделить с ним тяжелый груз работы, к которой он относился с истинным пылом. Ни улыбки, ни сочувствия личным симпатиям и антипатиям мужа, ни тихих женских привычек вроде любви к цветам, песням, озаренной утренним солнцем траве – ничего этого в миссис Бек никогда не было.

Но как же много Калландра о нем не знала! Иногда они засиживались вместе, пожалуй, дольше, чем следовало бы, и доктор рассказывал ей о своей трудной юности, проведенной в родной Богемии, и о счастье, которое испытал, познавая удивительную физическую природу человека. Он рассказывал ей о людях, которых помнил, с которыми его связывали общие переживания, и со сладкой грустью вспоминал былые потери, горечь которых смягчалась тем, что теперь они были разделены с другом.

Почувствовав, что настал подходящий момент, леди Дэвьет рассказала ему о своем муже… пламенном, ослепительно живом человеке, остававшемся таким, в какую бы сторону ни заносил его душевный пыл. Она вспоминала о его внезапных озарениях и нередких ошибках, о грохочущем остроумии и необузданной жизненной мощи…

Но что знала она об истинном Кристиане? События, о которых он ей рассказывал, остались в прошлом, словно бы в последние пятнадцать-двадцать лет с медиком ничего не случалось и ему не о чем было вспоминать. Но когда иссяк источник идеализма в его душе? Когда Бек впервые предал лучшее, что было в его сердце, когда он взялся за это грязное дело… за аборты? Неужели ее друг столь отчаянно нуждался в деньгах?

Нет, так нельзя, это нечестно! Вновь обратившись к этим мучительным думам, Калландра сразу вспомнила и об убийстве Пруденс Бэрримор. Ее друг – теперь она знала это – не мог совершить убийства! Она понимала его и не могла ошибиться! Но тогда, выходит, в тот день просто что-то не так поняла? Быть может, беременность Марианны Гиллеспи с самого начала сложилась неудачно… В конце концов, ребенок был зачат в результате насилия! Быть может, телу этой девушки были причинены какие-то внутренние повреждения и Кристиан исправлял их, вовсе не покушаясь на ребенка!