– Нет, я подумаю, конечно, но переезжать не хочу. Привык уже, – признался Дорожкин. – И об отпуске подумаю. Как только сделаю свою работу.

– Хвалю, – обрадовался Адольфыч. – Я, собственно, затем тебя и звал. Ну поговорить, конечно, чтобы не по телефону, а вот так, глаза в глаза. Но, кроме всего прочего, и попросить хотел кое о чем. На этой вечеринке, ну на дне рождения Леры, будет некоторое количество наших общих знакомых. Так вот там мы отдыхаем, развлекаемся. Желательно, чтобы ты был готов. Надо бы тебе обратиться или к Шепелевой, или еще к кому. Да к тому же Никодимычу. Ну и разучить какое-нибудь простенькое колдовство. Чтобы повеселить гостей. Всем придется тянуть фанты, уверяю тебя. Ну не вставать же на табуретку и не читать стишок? Вообще надо нам как-то быть ближе друг к другу, – улыбнулся Адольфыч. – Это, кстати, и будет подарком имениннице. Понимаешь меня?

– Понимаю, – поднялся Дорожкин. – Я подумаю. Придумаю, наверное, что-нибудь.

– В прошлом году фант выпал Ромашкину, – поднялся Адольфыч. – Представляешь, этот кадр не нашел ничего лучшего, как начал перекидываться прямо возле праздничного стола. Могли бы случиться неприятности. К счастью, среди приглашенных была Шепелева, так вот она чуть-чуть подправила ворожбу нашего уважаемого Вестибюля, и мы вместо зверя получили вполне себе симпатичного зайчика. Конечно, Ромашкин потом жутко злился, зато подарок был засчитан сразу от обоих. Еще есть какие-то вопросы?

Дорожкин посмотрел на стену. Тут только он разобрал, что за спиной Адольфыча на стене, на которой не было никаких портретов, висел огромный ледоруб. Он был отлит из бронзы.

– Да, – рассмеялся Адольфыч. – Скульптор перестарался. Так что я повесил этот инструмент у себя за спиной, чтобы не расслабляться. Кстати, как тебе моя приемная? Не пришло в голову обвинить меня в гигантизме? Поверь мне – это не комплексы. Сакрализация власти необходима. Для ее успеха.

– Но эти скульптуры… – начал Дорожкин.

– Это скульптурные портреты людей, у которых получилось, – отрезал Адольфыч. – У тебя есть еще вопросы, Евгений Константинович?

– Вальдемар Адольфович… – Дорожкин замер в нерешительности. – Скажите. Вот я прошел по коридорам администрации. Тут работает довольно много людей. Они все что-то пишут. Что именно, позвольте полюбопытствовать?

– Ну это очень просто, – поднял брови Адольфович. – Когда они свободны, а они свободны, потому как нормально организованная жизнь города, страны не только не любит излишнего административного вмешательства, она его не терпит, они все пишут одну и ту же фразу: «Город Кузьминск – самый лучший город». И только.

– Зачем? – не понял Дорожкин.

– Пишут – значит, думают, – объяснил Адольфыч. – А мысль материальна.

– Я вспомнил! – догнал Дорожкина возле городского термометра Угур.

– Что такое? – обернулся тот.

– Я вспомнил! – Турок раскраснелся, изо рта у него вырывался пар. – Привык все делать так, как надо. Никогда ничего не забываю, а тут как назло. Ну как я мог забыть? Не представляю. Я вспомнил. Я же записал, когда ты спросил. Ну конечно, Женя Попова, замечательная девушка. Эх, если бы не мои уже за сорок… Почему я все время о ней забываю? Ты не знаешь?

– Не знаю, – пожал плечами Дорожкин.

Он смотрел на Угура и думал: неужели тот и вправду был опасно болен и Адольфыч действительно спас мастера приготовления божественного напитка? Или то самое расхождение между словами Угура и Адольфыча было верным признаком того, что Адольфычу верить нельзя было ни в чем? И беды турка были сродни бедам Мещерского? Так или иначе, но по всему выходило, что турок теперь сродни тому же Содомскому. Не какому-то там оборотню, по версии Ромашкина, а именно Содомскому. Как сказала о нем Шепелева? Кровосос? Нет, ну во что-то еще можно поверить, в конце концов, есть такие вещи, как самовнушение, как гипноз. Человек может что-то делать в состояние аффекта, делать что-то такое, что потом ему покажется невозможным. Но кровосос… Хотя если возможно перекидывание из одного существа в другое, то почему не может быть тех же кровососов? Интересно, а там, за границей Кузьминского уезда, островка обложки среди царства ее оборотной стороны, есть где-нибудь избушка на курьих ногах? И как она переносит зиму? В крепкие морозы мать Дорожкина заносила кур в дом, спасала от холодов, да все одно те же петухи сколько раз отмораживали гребешки. А в лесу-то как? Если только сделать в днище избушки люк?

– Ты о чем задумался, дорогой? – спросил Угур.

Он был невысокого роста, этот турок, нисколько не походил на кровососа и вызывал у Дорожкина необъяснимую симпатию. Эх, как бы посмотреть на него через очки Дубицкаса, чтобы определиться, сколько на нем этих шлангов, ниток или чего там еще?

– Угур, ты веришь в сказки? – спросил Дорожкин.

– В сказки? – удивился Угур и тут же зашептал, оглядываясь: – Какие сказки, дорогой? Нет сказок! Вокруг смотри. Вот сказки. Трех дедов у меня в шашлычной видел? Мысли читают. Причем читают только втроем. Одного нет – уже бормотать начинают, а втроем и друг с другом молча, и за мной следят. Один раз, каюсь, я хотел чуть-чуть порченное мясо замариновать. Ну что там, думаю? Ведь не тухлое? Чуть задохлось. Я же не враг себе, в свой же живот буду класть. Ну немножко имбиря, немножко перца, лаврового листа, и будет лучше, чем мороженое. Сам половину съем. Так что ты думаешь? Все мои мысли прочитали до последней мыслишки. И выложили все. Сказали, ешь, а то пойдем к Адольфычу с жалобой. Ты представляешь, пришлось съесть.

– Я вот подумал, – Дорожкин прищурился, – если где-то есть в лесу настоящая избушка с настоящей ведьмой – у нас ее зовут Баба-яга. Она, кстати, людей ест, – и если у этой избушки, ну как говорят, есть две больших, две огромных куриных лапы, то как она зимой-то себя чувствует? Может, поджимает как? Там же внутри печка? Прижимает к основанию печки, греет их? Или люк внутри есть и она их втягивает внутрь?

– Ты что? – постучал себя по голове Угур. – Не знаешь про бритву Оккама? Не усложняй! Как она может втягивать в себя ноги? Она что, черепаха? Она почти курица. Тут два пути: или она садится на ноги и греет их, или надевает валенки.

– Это ты усложняешь, Угур, – не согласился Дорожкин. – Валенки – лишняя сущность. Бритва Оккама, дорогой.

Они посмотрели друг на друга одновременно и одновременно засмеялись, хотя Дорожкину отчего-то вовсе не было смешно. Он попрощался с Угуром и отправился к Козловой.

Она была дома и, как ему казалось, постарела с прошлой встречи на несколько лет.

– Кто был после меня? – спросил Дорожкин.

– Маргарита. – Козлова говорила чуть слышно. – Сказала, что вы – дурак.

– Пожалуй, – согласился Дорожкин.

– Адольфыч был, Содомский, – продолжила Козлова. – Ходили тут, как у себя дома. Веревку трогали. Комнату Алены осматривали. Содомский что-то все нюхал, нюхал, нюхал… Вы зачем пришли?