— Это обычный номер? — спросила я.

— Пожалуй. Но есть действительно роскошные telos. Комнаты стилизованы под «сафари», под «Тысячу и одну ночь» и все в таком духе. Есть, правда, и мотели с блохами. Так что этот номер — нечто среднее.

Так… Понятно. Не могу сказать, что увиденное и услышанное настроило меня на соответствующий цели лад. Я даже забеспокоилась, что дело закончится ничем. Однако мне не стоило волноваться. Темы для вежливой беседы у нас иссякли. Пришло время вспомнить, зачем мы здесь.

То, что мы с Хавьером вытворяли, можно назвать схваткой двух зверей. В хорошем смысле слова. Не знаю, кто удивил меня больше: Хавьер или же я сама. А меня не так-то легко удивить! Талант Хавьера, как я обнаружила, заключен вовсе не в умении танцевать. Я никогда еще не сталкивалась с тем, чтобы грубая чувственность была столь чистой, волнующей и естественной. Я оказалась во власти мужчины, тело которого помнило, что он зверь. И, как я уже сказала, мне это понравилось! И даже более того — я зашла так далеко, куда прежде не заходила, никогда и ни с кем. Я отыскала для себя удовольствие по ту, другую сторону дозволенного. Я раскрылась абсолютно и до конца, так, что все мои тайны предстали на обозрение. Какой кошмар! Я могла так никогда о них и не узнать… Интересно, сколько всего я так и не буду знать о себе в тот момент, когда умру? Мне кажется, слишком много.

Мы перевели дыхание. Хавьер позвонил и заказал себе банку коки. Повесив трубку, он вдруг опомнился:

— Ты хотела что-нибудь?

— Нет-нет, все нормально, — прохрипела я запекшимися губами. — Отхлебну из твоей… — Через несколько минут сквозь отверстие в стене просунулась рука с банкой кока-колы.

«Как умно!» — подумала я. Все в этой комнате теперь будило во мне восторг и экстаз.

Мы по очереди пили из одной банки. Глоток за глотком. Хавьер спросил, не хочу ли я провести здесь ночь. Нет, я не хотела. Думаю, и он не хотел, а спросил так… из вежливости. Мы вернулись к тому, на чем остановились… Теперь он вознес меня туда, куда я раньше никогда не взлетала. В акробатическом смысле слова. Кажется, в него вселился дух, который вместо него совершал подвиги, недоступные смертному. В таком состоянии, сродни трансу, люди протыкают щеки стрелами, гуляют по раскаленным углям, поднимают грузовики и даже девушек весом в сто пять фунтов — одной рукой. Это нужно было видеть. Ну или не нужно…

Истратив мои десять долларов, мы оделись — в полном молчании. Тишину не нарушило ничто, кроме, пожалуй, громкого «ой!», когда я натягивала через голову платье. Надеюсь, ребро у меня не сломано, хоть и болит ужасно. Кожа над ним почему-то полиловела. Придется сделать рентген, если в ближайшие дни не станет лучше.

Прежде чем мы закрыли за собой дверь, я оглянулась. Я уже успела привыкнуть к этому номеру. На первый взгляд за промелькнувшие два часа он абсолютно не изменился. Но отныне в его стенах будут храниться мои секреты. Я улыбнулась при мысли, что часть меня останется здесь навсегда. Или при мысли, что отныне они навсегда со мной? Или же потому, что я успела получить легкое сотрясение мозга? Не знаю…

Знаю лишь то, что, если завтра меня собьет автомобиль, мне будет наплевать. Если у меня больше никогда не будет секса, я тоже не возражаю. Ну, может быть, самую капельку, однако я примирюсь с этим. Ибо за минувших два часа Хавьер вознаградил меня за все, что мне пришлось вынести за последние три года на сексуальном фронте. Ему одному оказалось по силам вернуть Буэнос-Айрес на карту в качестве Самого Главного Города Латинских Любовников. Репутация Аргентины была спасена! (Звуковые эффекты — приветственные крики толпы: на стадионе поблизости начинался футбольный матч.)

Почему-то теперь мне стало намного проще покидать Буэнос-Айрес.

— Vamos[87], — сказала я, широко улыбнувшись.

— Vamos, — ответил он с таким видом, словно бы в жизни у него бывали вечера и похлеще.

27 февраля 2002 года

Ненавижу паковать багаж! Вот если бы вещи сами запрыгивали в чемоданы и укладывались там ровными стопочками! Тогда бы мне не пришлось надрывать душу, глядя на все эти милые тряпочки, которые я уже никогда не надену.

Короткое черное платье, что я надевала на самое первое выступление с Чино. И то, с серебряными блестками, в котором пришла на прослушивание в день, когда Густаво бросил меня. Черный вельветовый костюм (удивительно, но он совсем меня не полнит, хотя брючки облепляют бедра, как пленка сосиску). Красная юбка в белый горох, что я выбрала для той ночи взбесившейся карусели (с Пабло). Минимальных размеров юбочка — на Флорида она успела собрать собственных поклонников. И еще, еще наряды… Они словно подмигивали мне со своих вешалок: «А помнишь… а помнишь?..»

Я захлопнула дверцу шкафа и взяла себе на заметку: одежду для танго — продать!

Глупо хранить ненужные вещи! Только пыль собирать! — сказала я себе. Однако я знала: ни за что не смогу расстаться ни с одной пуговкой… Ни за что!

То же самое — с туфлями. Одних только замшевых у меня восемь пар. Они стали моими самыми верными друзьями. Порой я полагалась на них больше, чем на партнеров (знаю, этого и следовало ожидать). Какие-то я надевала чаще, другие реже. Самые старые — те, в которых я каждое воскресенье щеголяла в «Глориэте»; теперь они покрыты слоем пыли. Но эти туфли заслуживают медали… На самом верху в шкафу — красные блестящие «туфельки Дороти» — я просто не могла устоять и купила их. Рядом с ними — туфли из лакированной кожи; они чуть не угробили меня, пока я не открыла для себя вазелин. На полке ниже — две пары красных, рядом — черные с белым. А вот эти, черные с красным, я каждый день оббивала о мостовую, где мы давали уличные представления. Они почти в таком же ужасающем состоянии, как и та пара, на каблучках, из «Глориэты». Но ни те, ни другие не жалуются.

Зрелище брошенных друзей убило меня. Я захлопываю и эту дверцу. Как же тяжко менять огни софитов на мрак забвения…

Ладно, соберу чемоданы позже…

1 марта 2002 года

В ожидании вылета я сунула в плейер диск и надела наушники. Так, хочется верить, никто не начнет приставать ко мне с разговорами и донимать вопросами. При первых звуках танго — в плейере играло, конечно, оно — душу мою пронзило воспоминание. Я вспомнила о царапине, которая не так давно украшала мою физиономию, и улыбнулась. Возможно, даже рассмеялась, точно не скажу.

Закрыв глаза, я снова оказалась в объятиях всех моих партнеров… Мои губы начали дрожать, и я почувствовала, как у меня перехватило горло. Я изо всех сил пыталась сдержаться. Это было похоже на то, как если бы вы смотрели грустный фильм и хотели бы скрыть свои эмоции от присутствующих. Но я не могла сдержать их в себе — мои плечи затряслись от рыданий так, что со мной не мог сравниться даже бандонеон у меня в ушах.

Я плакала, когда бортпроводник напомнил, что пора пристегнуть ремни, убрать раздвижные столики и привести кресла в вертикальное положение. Я плакала во время демонстрации того, как надевать спасательные жилеты и что делать в случае экстренной посадки, как правильно натягивать кислородные маски и где искать экстренные выходы, если все остальные меры спасения будут исчерпаны. Я плакала, когда нам предлагали обед и меня спросили, что я хочу: курицу или макароны. Вытирая слезы, я всхлипнула: «Курицу». Я плакала, тщетно пытаясь отрезать кусочек мяса крошечным пластмассовым ножом, который они завернули в салфетку вместе с ложкой и вилкой из нержавеющей стали. (Как экипаж корабля узнал, что я подумываю о самоубийстве?) Я плакала, смешивая содержимое малюсеньких бутылочек водки с коктейлем «Кровавая Мэри». (Что есть такого в этих перелетах, что пассажиры вынуждены утешать себя алкоголем?) Однако бутылочки меня не спасли — как не удалось бы это всем на свете маленьким бутылочкам водки, вместе взятым. Я приготовилась рыдать в течение оставшихся девяти часов полета (взять с собой книжку я забыла). К тому же тосковать мне предстояло по многому.