— Ну, конечно, нравлюсь. Мы все ему нравимся. И вы, Селеста, в том числе.

— Ну, значит, я испеку пирог. И подам пирожки с курицей. Он в прошлый раз съел целых четыре.

Даже Селесту подкупил своим венским обаянием! Но нет, ирония тут неуместна. Он не просто изысканно воспитан, умен и остроумен. В нем есть все. А если еще вспомнить, как прошелся по жизни Тео Штерна этот страшный нацистский смерч…

Тео нашел их в прошлом году, сразу по приезде в Нью-Йорк. Вся его семья погибла, все до единого. Как в страшных мистических сказках, где чудища рвут клыками детей и заживо бросают людей в печь. И такое было на самом деле! Она глядела на Тео, и в груди щемило от сочувствия и жалости. Хотелось погладить его пальцы и сказать: понимаю, все понимаю. Только на самом деле это не так. Не пережив, понять невозможно.

Он никогда не говорил о себе. История восстанавливалась по коротким, лаконичным ответам на вопросы, которые задавались тактично, не впрямую. В Англии у него друзья, еще с кембриджских времен. Помогли оправиться, обрести почву под ногами. В Британскую армию он пошел не врачом — солдатом. Хотел стать орудием мщения. И нашел в конце концов дело по себе. Еще ребенком Тео прожил четыре года во Франции. Благодаря этому он свободно владел французской разговорной речью и даже сленгом. Поэтому его послали работать в подполье: закинули на парашюте во Францию, с «легендой» и фальшивыми документами. И он видел своими глазами все, от чего у Айрис стынет сердце. Даже от нескольких кадров, мелькнувших в военной хронике. А Тео жил среди этого ужаса не день и не два.

Однажды папа поднялся и неловко, одной рукой, обнял Тео. Он был очень взволнован, и Тео тоже. Они стояли так, посреди комнаты, словно отец и сын. Словно Мори вернулся домой…

Айрис быстро выбрала платье, туфли и пустила воду в ванну. Погрузилась в жидкий жар и блаженно откинула голову. Вот бы полежать так долго-долго, а потом сразу в постель с книжкой.

Папа строит планы насчет Тео. Планы — насчет Тео! Уговорил его открыть кабинет здесь, в пригороде, а не в Нью-Йорке, даже помог найти помещение. А если Тео не хватает денег на оборудование — оно ведь нынче дорогое, — Джозеф будет счастлив одолжить ему нужную сумму. Нет, спасибо, хватает. Деньги не проблема. Но он никогда не забудет их доброту, они для него как семья. Почему «как»? Они и есть семья! Да, он чувствует то же самое. Кроме них, у него никого нет.

Он красив, хотя, должно быть, очень похудел и выглядит старше своих лет. Подобные черты лица принято называть «мужественными». Внимательные глаза, не отрываясь, смотрят на собеседника — Айрис порой не выдерживает и отводит взгляд. Тео должен нравиться женщинам. И любая, которую он захочет и поманит, достанется ему без труда. А захочет он такую, как… первая. «Красавица была, — вспоминала мама. — Прямо вся светилась, точная копия Эли». И Мори, потому что Мори был похож на Эли.

Мужчины. Чего они хотят? Красоты? Да, конечно. Но не только и не всегда. К ней приходили матери учеников: женщины всех форм и размеров, нежные и грубые, умные и глупые, воспитанные и невоспитанные. Но ведь есть в них что-то, за что их выбрали? Что же?

Ночи напролет лежишь и думаешь: в чем же дело? А вокруг только секс, только заповедное мужеско-женское действо. В кино показывают лишь поцелуи и объятия, но они — хотя это остается за кадром — ведут в постель. Ты этого не видишь, но знаешь. Все всегда об этом. Все начинается с постели. С мужчины и женщины. С секса.

Айрис чувствует себя иногда такой… такой дешевкой! Мама пытается быть тактичной. Разговаривает с подругами, а порой даже с самой Айрис об ее карьере. Так серьезно, уважительно, словно кто-то другой, а не мама заманивает и подсовывает дочери каждого встречного-поперечного. Папа приводит в гости вдовца, кормит его, поит в надежде, что его детям нужна мать. Но Айрис не будет нянчить чужих детей. Не будет.

Пора уже отчаяться, сдаться. Через год тридцать лет. Пора удовольствоваться той жизнью, какая есть.

Еще добрых сорок лет можно преподавать в какой-нибудь старой респектабельной школе. О деньгах, по папиным словам, беспокоиться нечего. По вечерам она станет слушать хорошую музыку. И изредка ездить в Европу — туристкой, с группой учителей.

И это жизнь?..

— Что за растение так пахнет? — спросил Тео. — Немного похоже на духи и немного — на жженый сахар.

— Это флоксы. Мама посадила под окном целую клумбу.

Она щелкнула выключателем, и фонарь снаружи высветил лилово-розовые, потяжелевшие от дождя соцветия. В тишине было слышно, как с листьев падают капли.

— Мама стала совершенной сельской жительницей. Вон там, у изгороди, — грядки с клубникой. Мы сегодня ели ее на завтрак.

— По-моему, я век уже не видел людей, которые, посадив семя, смогли в мире и покое дождаться урожая, — тихо проговорил Тео. Ответа не требовалось. Он продолжил: — Ты на самом-то деле понимаешь, какой у вас удивительный дом?

— Конечно. Почти все мое детство пришлось на годы депрессии. Так мы живем совсем недавно.

— Я не про стены. Про семью. У тебя чудесные родители. Удивительно теплые люди. Похоже, они никогда не ссорятся. Верно?

— Пожалуй. Потому что мама успевает предупредить все папины желания. Конечно, не только из-за этого. Но отчасти.

— Европейская женщина!

— Она родилась в Европе.

— А американки совсем другие, верно?

— Это многоликая страна… Кто типичный американец, кто нетипичный, никто не знает.

— Скажи, а ты что за человек? На кого похожа: на мать или на отца?

И такой внимательный взгляд. Будто ее ответ и вправду важен. Будто она вообще кому-то важна. Не знаю, на кого я похожа. Не знаю даже, что за люди мои родители. Не говоря о себе самой. Нет, я не права. Отец устроен сравнительно просто. Зато в маме есть тайны, второе дно. Папа их тоже чувствует и тоже не может разгадать. Он поддразнивает ее, обзывает загадкой века, а на самом деле не шутит. Для него это очень серьезно. Они, безусловно, любят друг друга, преданы друг другу, но в то же время их что-то разъединяет. У меня даже мелькает иногда странная мысль: вдруг мама что-то скрывает от нас обоих? А еще я вспоминаю этого человека, Пола Вернера, словно он каким-то — уж не знаю каким — образом с нами связан. С маминой тайной. Потом я начинаю стыдиться этих мыслей.

Она моргнула раз, другой — и вернулась к действительности. Тео ждал ответа, и она с легкостью произнесла:

— Себя ведь со стороны не увидишь. Но я… люблю книги, и это главное, в чем я похожа на маму. Еще я некоторым образом, даже не некоторым, а глубоко религиозна. Как папа.

— Религиозна! Знаешь, для меня это очень ново и неожиданно. Дома мы о религии не вспоминали. И в доме моего тестя, Эдварда… Ах, ну да, вы же зовете его Эли. Я забыл. В доме твоего дяди Эли.

— По-твоему, смешно верить в Бога?

— Нет-нет, что ты!