Касум встал, огляделся — куда бы налить водки, ничего подходящего не нашел, зато приметил мальчишек, усевшихся на ограде. Бросился, согнал их с ограды, даже по улице за ними бежал, а когда поблизости не осталось ни души, вернулся, закрыл калитку, ногой подтолкнул к ней кирпич, подошел и сел рядом с Кадыром.

— Ну, ты чего такой, а? — Он с бесконечным удивлением поглядел на Кадыра. — Поди-ка возьми пару стаканов!

Кадыр не шевельнулся. Поллитровую банку и железный ковшик Касуму самому пришлось принести из коридора. Он разлил водку, поставил перед Кадыром ковшик.

— Ну, давай! — Касум поднял банку. — Пей и будь человеком! А я пойду!

Словно лишь для того, чтоб он поскорей ушел, Кадыр единым духом выпил водку и сразу бросил в рот все ореховые ядрышки, которые Касум достал из кармана. Посидели, молча жуя орехи. Потом Касум встал. Не сказав ни слова, они прошли всю тропку до ограды, и только тут, у калитки, начался у них разговор.

— Чего ж это ты, а?

Касум спрашивал, почему так долго не приезжал, и Кадыр это понял.

— Да я думал совсем не приезжать.

— А черкнуть трудно было?

— Да не собирался я возвращаться.

— А где пропадал-то?

— В Белоруссии был.

— Женился?

— Женился.

— И детишки есть?

— Есть.

— А ушел-то как? Нормально?

— Что?

— Ну, там… Адрес-то она не знает?

— Знает.

— А ребенок один?

— Двое.

— Алименты станешь платить?

— Не знаю.

Касум снял шапку, с чувством поскреб макушку, долго смотрел на Кадыровы туфли, окинул взглядом отглаженные брюки, белую сорочку, галстук, взглянул в лицо, это уже под конец — в лицо. Взглянул и сказал:

— Ты вот что, Кадыр. Ты не думай, что я без понятия. Ты уставши с дороги, тебе поспать надо. И двоих детишек на чужбине бросил, это тоже не раз плюнуть, это я соображаю… И что Салтанат психует, что не рада она тебе, так ведь это понятно. Все понятно, и все образуется… Но ты-то, Кадыр!.. Ты только на меня не обижайся… какой-то ты… ну, будто кто части подменил! Ей-богу!

Касум небольшого роста, Кадыр высокий. Чтоб поцеловать друга, Касуму пришлось бы на цыпочки вставать. Кадыр понял, что Касум хочет поцеловать его, наклонил голову, и Касум, посмеиваясь, обнял друга за шею. Всплакнул, не переставая посмеиваться, замочил Кадыра слезами и так и ушел, и плача и посмеиваясь…

Пустую поллитровку Кадыр сначала отшвырнул ногой с прохода, потом походил по айвану, наклонился, взял ее и запустил подальше, через весь двор, в кусты.

Потом Кадыр еще разок-другой прошелся по айвану, нагнулся, убрал из-под ног банку с ковшиком, поставил у стены, пристроил в углу чемодан, подвинул на место камень, на котором они сидели с Касумом, поглядел на банку, на ковшик, взял их, понюхал — сначала банку, потом ковшик — и, перевернув вверх дном, поставил на подоконник рядом с закопченной керосиновой лампой без стекла.

Потом он снова ходил по айвану. Айван был длинный, во всю длину коридора и большой комнаты; кроме двери, ведущей в коридор, сюда выходило и окно. Дверь была открыта, окно заперто. Кадыр прижался лбом к стеклу, заглянул в комнату, комната была очень чистая, опрятная. Половина пола застлана паласом, другая половина — брезентом; у стены старая железная кровать, в изголовье пухлые подушки — две подушки, на них белая вязаная накидка, такая же накидка на самоваре, что стоит в нише, рядом с зеркалом. На подоконнике, с восточной стороны комнаты — горшки с цветами…

Кадыр отошел от окна, остановился перед открытой дверью. В коридоре было полутемно, не сразу различишь, что там — доска для теста, большой медный таз, старый кувшин, ванна с выпершим дном. Долго он держал себя в руках, а увидел эти старые вещи и чуть не разревелся: взяло за сердце; и все, что на душе накипело, что сказать Салтанат хотел, сказал им: медному тазу, старому кувшину, ванне с выпершим дном.

— Не рада мне, знать не хочешь, ладно. Я ничего не говорю — бил тебя, сильно бил, не забыл, не бойся! Пьяный по ночам являлся, спать до утра не давал, издевался над тобой, было! Света белого не видела ты со мной, знаю, Салтанат, знаю! А вот пришел, под дверью у тебя стою. Неделю к тебе добирался!.. Пускай чужой я, чужого тоже приветить положено, чашку чаю подать!.. А ты?! Ты бы хоть взглянула на меня, может, я не такой теперь, может, я другой стал — времени-то сколько прошло, Салтанат!..

Кадыр вдруг понял, что плачет — во рту стало солоно, а то не почуял бы… Разозлился на себя, отошел, быстро достал платок, вытер глаза и снова обернулся к двери.

— Ты знай, Салтанат, я в твой дом не войду! — сказал он и погрозил пальцем то ли доске, то ли медному тазу, то ли ванне. — Я этого порога не перешагну!.. А перешагну, значит, не мужчина я, а последняя дрянь, значит, чести у меня нет ни капли! Пока ты со мной не обойдешься по-людски, пока «здравствуй» не скажешь, как людям говорят, не увидишь ты меня в этом доме! А там уж сама решай: хочешь, останусь, не хочешь, уеду… Уеду, Салтанат, точно говорю, уеду. Уеду! Уеду! Уеду!..

Он опять начал ходить по айвану и все повторял это слово и, повторяя его, видел почему-то поезд; поезд мчался по дальним дорогам, и стальные его колеса выстукивали по стальным рельсам: «Уеду… уеду… уеду…»

Снова айван. Снова он ходит по айвану. Разница лишь в том, что уже темнеет, вечер спустился на деревню. И еще разница в том, что, расхаживая из угла в угол, Кадыр повторяет уже другие слова: «Шесть лет! Шесть лет!.. Шесть лет…»

Наконец он устал, остановился, оперся на перила. Отсюда видны крыши, видны верхушки больших деревьев. Деревня все та же, как шесть лет назад. Да и во дворе ничего не изменилось. Вот только пень торчит — груша засохла. И в доме — он мысленно представил себе комнату — кровать стоит, как стояла, самовар на своем обычном месте, ниши для посуды, балки под потолком, занавесочки. Все, как было. Нет, что-то изменилось, он только не мог сразу сообразить что. Снова представил себе коридор, потом комнату и вдруг понял: брезента раньше не было. Раньше пол был застлан паласами, у них было три паласа, как раз на весь пол, теперь на полу брезент; еще лимон у них был тогда; на подоконнике, где сейчас горшочки с цветами, стояло