— Ты правду скажи, я ведь всерьез.

— А сам-то как думаешь: радуюсь или не радуюсь?

— Радуешься!

— Ну, раз все равно знаешь, я скажу тебе. Все скажу! Любая на моем месте радовалась бы! Найдется разве такая женщина, чтоб на тебя терпенья хватило?! Вынесет кто такую муку?! Я же тобой света божьего не видела!.. Хоть раз пришел ты домой человеком? Вечно пьяный, вечно с кулаками!.. И дома житья нет, и на улицу выйдешь — людям в глаза глядеть совестно…

Теперь ты уходишь, а вышел хоть кто тебя проводить? Радуются только, что спаслись от тебя… Вот и скажи по совести: радость это или не радость от такого мужа избавиться?!

И даже эти страшные слова она сказала тихо, вполголоса… Может, это потому, что лес?.. Странное дело, лес не позволяет говорить громко. Но тихо или не тихо сказать — разница невелика, слова были сказаны и больно резанули его по сердцу.

— Ладно. Я не вернусь, не бойся. Последней собакой буду, если вернусь!..

— Ну зачем ты себя ругаешь… Не надо… Ты только не возвращайся, Кадыр! Богом тебя прошу — не приходи! Земля велика, мало ли хороших мест! Обоснуешься где-нибудь, женишься, детей заведешь. Полная тебе воля, только не приходи обратно!

Это она говорила, прислонясь к толстому, старому буку, и пока они шли до другого бука, Кадыр молчал, стиснув зубы. И лишь тут бросил:

— Не приду, успокойся!

До самого парома они не сказали друг другу ни слова; но то, что было сказано у парома, Кадыр помнит слово в слово так, будто это было вчера:

— Я не вернусь! Слышишь?! А вернусь, значит, не мужик я, а последняя баба!

— Не ругай ты себя, Кадыр… Только не приходи. Будь мужчиной — не приходи!

Паром подошел, сейчас должен был отходить, а он почему-то все не мог расстаться с Салтанат.

— Да скажи ты хоть что-нибудь!

— Ну что я тебе скажу?

— Слово человеческое скажи! Скажи…

— Желаю тебе удачи, — сказала Салтанат. — Дай бог живым-здоровым остаться…

«Вернуться» она так и не сказала…

Кадыр все вспоминал, вспоминал и заснул. И видел во сне лес, но какой-то непонятный, перепутанный. Вернее, лес был тот: и буки, и паром, и дорога… Только Салтанат была другая, совсем не та, что убежала от него, будто бы за водой. Салтанат была прежняя, тогдашняя, живот у нее был большой-большой. Она все шаль на живот натягивала, когда стояла, прислонясь к буку. Как же это случилось, что вместо той, прежней Салтанат ему все представляется теперешняя?! Кадыр снова припомнил лес, деревья, паром… И вдруг вскочил: «Да она же беременная была! Ребенок ведь должен быть!» Кадыр приник к окну и так стал всматриваться в темную комнату, словно там и был этот ребенок.

2

— Тетя Гюльгоз! Тетя Гюльгоз!

Салтанат стоит перед калиткой какого-то дома; живот у нее огромный, на лице темные пятна. Ни во дворе, ни на айване никого не видно. Перед порогом мечется щенок, пытается лаять на Салтанат, но лай у него не получается. Возле щенка расхаживают куры, поклевывают.

— Тетя Гюльгоз! — снова зовет Салтанат.

С противоположной стороны двора слышится женский голос:

— Сейчас, доченька, сейчас! Заходи в дом!

Салтанат входит во двор, останавливается у айвана, немного погодя с кувшином в руке из-за деревьев показывается тетя Гюльгоз.

— Садись, дочка, — говорит она. — В ногах правды нет. Чего у тебя стряслось?

Перед айваном лежит козлиная шкура, тетя Гюльгоз берет ее, стелет на ступеньку.

— А ты, я гляжу, доходила уже. Денек-другой — и родишь. Ты садись, Салтанат, садись, не гневи бога, дитя мучаешь.

Салтанат не садится.

— Спасибо, тетя Гюльгоз, я сейчас пойду. С просьбой я, тетя Гюльгоз, отпусти ко мне Сону ночки на две! На две ночки, не больше.

— Сону? — тетя Гюльгоз молчит раздумывая. — Что ж, это можно… Только какой тебе от нее прок? Нужно, чтоб возле тебя бывалая женщина находилась, понимающая. Ты ведь по первому разочку? Мать-то что не покличешь?

— Неможется ей, который день не встает…

— Больная, значит. Я ведь не против, пускай Сона у тебя ночует, а только лучше б тебе к матери пойти. Она хоть и больная, а все-таки свой глаз… Дома-то и стены греют!

— Отца совестно, тетя Гюльгоз.

— А… — Тетя Гюльгоз задумывается. — А если в больницу? А? Там, говорят, хорошо смотрят. И кормят три раза на день, и бесплатное все, ни копеечки с тебя не возьмут…

— Нет, тетя Гюльгоз, не хочу я в больницу. Дома буду рожать. Обойдется. Небось не помру! А хоть и помру, невелика беда. Мне только, чтоб живая душа рядом. Прихватит, так за повитухой, за бабушкой Муневвер сбегать.

— Ну что ж, доченька, дело твое. Ты иди, иди, не труди зря ноги… Дочку я пришлю. Вернется из школы, сразу и велю, чтоб шла. Иди приляг, ходить-то тебе сейчас негоже…

Ночью месяца через полтора после того, как ушел Кадыр, у Салтанат начались схватки. Как родила она, не помнит, только повитуху звать не пришлось. Открыла глаза и видит: рядом Сона стоит, а на кровати, возле подушки, ребеночек в марлю завернут, мертвый ребеночек: личико синее-синее; и еще увидела, что Сона плачет. Она не крикнула, не зарыдала, только глаза закрыла, и из закрытых ее глаз тихо катились слезы, а Сона вытирала ей слезы кончиком той самой марли, в которую запеленут был недвижно лежавший ребенок.

В тот же день, к вечеру, на закате, Салтанат взяла завернутого в марлю ребенка и, чуть живая, измученная, понесла его на кладбище.

Могильщик уже сделал свое дело, отбросив в сторону заступ, уперев руки в бока, он стоял возле маленькой могилки — ждал Салтанат.

— Клади! Вот сюда!.. Сама должна положить. Да попроворней ты!..

Значит, так сказано в Коране: мать собственными руками должна опустить свое дитя в могилу. Могилка маленькая, и камня никакого не будет. Через месяц или через два, а может, через три месяца такие могилки сравниваются с землей, это, наверное, тоже предписано Кораном. А яма вырыта глубокая, еле рукой достанешь.

— Ну, чего ждешь? — прикрикнул на Салтанат могильщик. — Опускай!

Не дожидаясь, чтоб он снова крикнул на нее, Салтанат наклонилась, опустила в могилу ребенка и, выпрямившись, вдруг увидела там, в яме, рядом с ее ребеночком крошечный, с ладонь величиной, кусочек солнечного света.

— Положи ему руку на грудь!

Салтанат положила.

— Возьми горсть земли, брось!

Салтанат взяла земли, бросила.

— Ну все. Отойди в сторонку!

Она послушно отошла, могильщик положил в могилу небольшой плоский камень и стал засыпать ее, а Салтанат