будки послышался истеричный крик: «Стойте, стойте! Куда же вы?» Ковылял, опираясь на палку, седой как лунь высокий человек в старорежимной, хорошего материала, тройке. И вдруг подогнулись ноги, в голове застучало — о боже мой, да ведь это же…

И вправду, то был Алексей Спиридонович, молчаливый Танин супруг, заводской мастер с Путиловского, постаревший, смятый, ненормальный какой-то. «И чего это меня затрясло, — подумал Корочкин. — Должно быть, Татьяны любезной и в помине больше нет, и не искал ее, потому что знал непостижимым образом: нету больше верного друга…»

— Не отпирайтесь, вы пришли к Тане! — кричал несчастный. — Вы были у нас в двадцатом, я вас помню!

— Вы очень разговорчивы, это странно, тогда было совсем иначе.

— Конечно! — обрадовался. — Мы с Таней были живы и даже счастливы тогда, теперь я покойник, да-да, разве не видите? Послушайте… — схватил за руку. — Слышите, как лопнула струна?

Издалека и в самом деле донесся меркнущий, вибрирующий звук.

— Вот-вот! Это они кому-то еще прострелили затылок! Это всегда слышно — они скрывают, но я-то знаю, слышу! — Снял шапку, опустил голову. — А Тани больше нет…

— Я… я только хотел забрать свои бумаги, — сказал надтреснутым голосом. Мастер почему-то испугал Корочкина.

— Бумаги? — удивленно переспросил Алексей Спиридонович. — А зачем? Зачем вам какие-то бумаги, когда Таня умерла! Ее убили! Они прострелили ей затылок — я слышал в ту ночь звук лопнувшей струны… — встал «смирно», положив шляпу на согнутый локоть левой руки — по-военному. — Пусть слуги тьмы хотят насильно связать разорванную сеть… — сначала речитативом, потом запел, страстно, убежденно, как религиозный гимн. — Слепое зло падет бессильно, добро не может умереть! Не может! Но почему-то умерло… Послушайте, я желаю вам добра, пойдемте, это недалеко, за углом, там славные ребята, у них щит и меч, они совсем не больно убьют вас — а зачем вам жить? Мне, всем? Бес-по-лез-но. Вы поняли, что нас на самом деле нет? Нет Тани. Нет меня. Нет вас. Как хорошо, правда? Идемте! — Потащил, втыкая палку в землю, и улыбка блуждала по иссохшим губам. Следовало идти в церковь — Татьяна наверняка отдала пакет отцу Виктору или еще кому-нибудь, люди верные, и, стало быть, надежда есть…

* * *

Храм был пуст, от только что окончившейся службы остался сизый дымок под куполом и характерный запах. Сразу вспомнил: «Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль… Эх, Таня, Таня, что же ты, матушка, не убереглась…»

Подошел к Распятому с предстоящими, опустился на колени: «Упокой, Христе, душу рабы Твоей Татьяны в месте светле, в месте злачне, в месте покойне и сотвори ей вечную память…» Решил было отыскать батюшку, но подумал, что навязываться опасно — мало ли кто теперь здесь служит, надо окольным путем. Встал с колен и увидел у иконы Смоленской Божьей Матери женщину примерно своего возраста, в черном, худую, только глаза на белом ухоженном лице горели неукротимо. Она перехватила взгляд и явно дожидалась. Подошел:

— Мне отец Виктор нужен… — Это, конечно же, было только озорство, так, ерундистика, ну откуда первая встречная может знать пароль?

Но она отозвалась:

— Вам зачем?

И, еще не веря в удачу, продолжал:

— Дело есть. — Она знала:

— У вас умер кто-то?

— Хочу помолиться об убиенных друзьях. — Ну, слава Богу, еще не все кончено.

— Давно?

— С восемнадцатого. — Все в нем пело и ликовало: везунчик.

— Тогда пойдемте… — И показалось Корочкину, что едва заметная улыбка вдруг скользнула по ее увядшему лицу.

Она жила в центре города, в доме новой постройки, в глубине двора. Когда вошли — Корочкина поразила большая прихожая с монументальной вешалкой и добротным трюмо красного дерева, по стенам висели афиши — московские, ленинградские, всякие. «Арию Ленского исполняет…» — далее следовала фамилия, которой он не знал, да сколько времени прошло, когда последний раз был в опере… Аккуратно подвела губы, оглянулась: «Меня зовут Антонина Петровна. Себя можете не называть, я все понимаю. Прошу в комнату».

Здесь было уютно: картины, тарелки с пейзажами по стенам, старая мебель, добротная и удобная. В углу стояла горка, но наполнена она была не хрусталем или старинной посудой, предметами декоративно-прикладного искусства, а совсем другими вещами: фрак, жилет и брюки, поверх этого — цилиндр занимали главное место. Траурные ленты черного цвета с золотыми надписями вились и свисали вокруг. Трость с серебряным набалдашником, несколько томиков Эммануила Канта на немецком языке и еще что-то, чего по мелкости Корочкин не рассмотрел. На нижней полке лежали два старинных пистолета.

— Все спрашивают — почему Кант, да еще и на немецком? Недавно бывшая моя приятельница посоветовала убрать: война с немцами, зайдет домоуправ и сразу же донесет. А я говорю — это Ленский. «Он из Германии туманной привез учености плоды». Именно Канта и привез. Туманного.

— Похоже, вы правы, — согласился Корочкин. — А почему ваша приятельница — «бывшая»? Если не секрет, конечно?

— Какой секрет… Пришла, начала восторгаться речью Сталина. Я говорю: маньяк твой Сталин. Убийца. Рассвирепела, разоралась, то, сё… Я ее выгнала.

— Донесет?

— Не знаю. Сегодня от людей можно всего ожидать. А эта горка… Блажь. Муж был народным артистом их… Как эта абракадабра? СССР? Ну вот. И это еще бы и ничего, хотя в оперных такая гнусная атмосфера подсиживания, зависти, прямого предательства — совершенно отвратительно — вы не найдете театра, где бы любая, по первому зову, не встала перед директором или главным в позу горничной. Грязь и мерзость.

— А ваш… покойный муж?

— Девочки его интересовали во-вторых. Во-первых — он блистал в сферах, его приглашали партийные бонзы и госсволочь, его любили. Ну а я… Я ненавижу все это, понимаете?

— Отчего умер ваш муж?

— Новая сложная болезнь от женского тела. Перейдем к делу. Ваши бумаги — у меня. Мне их передал отец Виктор, царствие ему небесное. Он расстрелян два года назад. Я вам верю. Я знаю, что вы из белой контрразведки. Но —