всегда искал справедливости. В его философских письмах много умнейших, ироничнейших наблюдений. Он пишет о том, как мало в мире справедливости и как она нужна. И в повести «Кандид» говорится: «В мире разлито так много несправедливого, так много болезненного, что, может быть, в конце концов это и есть высшая справедливость — научиться философски не драться». Так что, доживи он до Французской революции, он вряд ли стал бы ее активным участником.

Но его начало волновать, что народ голодает. И он пользовался своим авторитетом для того, чтобы крестьянам хотя бы в его округе оказали какую-то материальную помощь, организовали раздачу хлеба. Можно сказать, что он нравственно вырос вместе со своей невероятной славой.

Вольтер был великим насмешником. В «Кандиде» он упоминает некоего губернатора, видимо вымышленного, дона Фернандо: «Этот вельможа отличался необыкновенной надменностью, как и подобает человеку, носящему столько имен. Он говорил с людьми столь высокомерно, так задирал нос, так безжалостно повышал голос, что у всякого, кто имел с ним дело, возникало сильнейшее искушение поколотить его». Здесь отразились самые чувствительные точки натуры писателя, который не приемлет злобы, раздражительности и ни на чем не основанного высокомерия.

В старости он знаменит, богат и моден. О нем рассказывают анекдоты, его имя связывают с разными женщинами, обоснованно или необоснованно. Чаще, наверное, обоснованно. Считается модным побывать у него и потом об этом рассказать. А он продолжает писать и думать.

У него поразительное здоровье. Он с рождения считался очень чахлым ребенком — и дожил до 84 лет. В 1778 году решился приехать в Париж. Это событие описывает Д. И. Фонвизин, который был его свидетелем: «Прибытие Вольтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь Божества на землю».

Было представление новой драмы Вольтера «Ирина». Устроили такую колоссальную овацию, которую в русских дореволюционных изданиях называют апогеем или триумфом. Театр переполнен цветами, цветы на улице, актеры после представления выносят на сцену мраморный бюст Вольтера и надевают на этот бюст лавровый венок. Кто-то из артистов кричит, чтобы прекрасные девушки поцеловали и обняли Вольтера. И они это сделали.

Можно сказать, что Вольтер умер от восторга. Не прошло и трех суток, как он скончался на пике своей всемирной славы. Была молва, видимо обоснованная, что Вольтер перед смертью принял причастие и объяснил кому-то из близких: «Ну что ж! Здесь такие обычаи; если бы я умер на берегах Ганга, я бы, умирая, держал за хвост корову». Он всегда умел все рационально и иронично объяснить.

Похоронить его в Париже не разрешили: все-таки грешник. Тело отвезли в Шампань, в деревню Ромильи, где нашли священника, которого с трудом уговорили предать его земле по христианскому обряду. Во время революции прах торжественно перенесли в Пантеон, но в 1814 году, во время очередных трагедий после наполеоновских войн, останки были потеряны, развеяны по ветру. Но великую славу Вольтера уже не развеешь!

Талейран

Жизнь вне морали

Талейран — это целая эпоха в истории Франции. Рубежная эпоха. Он вступил на историческую арену в период Французской революции конца XVIII века и пробыл на виду до ее завершения. История доказывает, что в революцию гораздо легче войти, чем выйти из нее. Выход Франции из революции, которую мы вслед за В. И. Лениным называем Великой, был мучительным, долгим, многоэтапным. И на каждом этапе проявлял себя этот человек — Шарль Морис Талейран.

Один из наиболее ярких европейских дипломатов и государственных деятелей своей эпохи, он прожил долгих 84 года. Причем в 80 лет был еще на службе. Сам говорил, что принес 14 присяг разным правительствам и разным людям. Его называют «слуга всех господ» — и всех этих господ он по очереди предавал. При этом Талейран никогда не считал, что предает. Он просто ковал карьеру. И обрамлял свои поступки словами о пользе для Франции.

А еще он славился как умный и тонкий острослов, чьи высказывания становились известны всему Парижу, а некоторые — превратились в поговорки. Например: «Язык дан человеку для того, чтобы скрывать свои мысли».

Оставил он след и в русской истории. У него сложились непростые, многогранные отношения с императором Александром I — победителем Наполеона. И Александра Талейран тоже успел предать. Вообще в отношениях с людьми он выжидал подходящего момента для предательства. И, в сущности, не ошибался.

Шарль Морис де Талейран-Перигор родился 2 февраля 1754 года в Париже. Предки Талейранов служили, по легенде, еще Каролингам, затем Капетингам. Считалось, что при Гуго Капете, основателе династии Капетингов, который стал королем в 987 году, был некий Адальберт Перигорский.

На гербе Талейранов три золотых орла в лазурных коронах, с хищно раскрытыми клювами. Автор биографии Талейрана Ю. В. Борисов рассказывает такое предание. Во время Столетней войны Талейраны перебежали из французского лагеря в английский. И там один из них получил поручение отправиться обратно во французский стан, к королю Карлу V, который в истории остался с прозвищем Мудрый, и попытаться его подкупить. Из этого, конечно, ничего не вышло. Но говорили, что значительная часть суммы, выделенной на подкуп, 10 тысяч золотых ливров, осталась у того, средневекового Талейрана.

Отец Шарля Мориса — Шарль Даниэль Талейран, князь Шале, граф Перигор и Гриньоль, маркиз Эксдей, барон де Бовиль и де Марей. Ему было 20 лет, когда родился его сын. Мать — Александрина Мария Виктория Элеонора Дама-Антиньи, тоже из очень знатной семьи. Она была на шесть лет старше мужа, что не помешало их благолепным отношениям. Оба служили при дворе французского короля Людовика XV. В годы, предшествовавшие революции, двор отличался развратностью. Там властвовала умами и настроениями, несмотря на всеобщую ненависть, знаменитая мадам де Помпадур, получившая титул графини Дюбарри.

Отец Талейрана был воспитателем дофина, будущего Людовика XVI, мать — придворной дамой. Они относились к своим обязанностям очень строго, отдавались службе, мало заботясь о воспитании родного сына.

После крещения малыша прямо возле церкви отдали кормилице, которая на четыре года увезла его в парижское предместье. Все это время он не знал родительской ласки. Об этом он рассказывает в мемуарах, и, по-видимому, искренне: «Мое воспитание было в какой-то степени предоставлено случаю. Родительские заботы еще не вошли тогда в нравы». Слишком большое внимание к ребенку показалось бы окружающим педантизмом, еще хуже — выглядело бы смешно. Немодно было в кругах высшей аристократии суетиться вокруг младенцев. Хочешь быть придворным — занимайся двором.

Итак, о нем не очень пеклись. Нянька, у которой он рос, положив его однажды на комод, не уследила, — младенец упал и повредил