Джой в свою очередь рассказала Дэвиду, что её замужество прекратилось против её воли и воли её любимого мужа, который погиб в авиакатастрофе десять лет назад. Её взрослые дочка и сын со своими семьями жили по разным городам и время от времени с внуками приезжали её навестить – Джой не могла себе позволить надолго покидать галерею, которая была весьма успешна и требовала постоянного ухода, как новорожденный: длинная очередь художников мечтала выставляться именно у Джой, поскольку картины из её галереи покупали многие музеи современного искусства и каждая выставка, которую устраивала Джой, оказывалась успешной.

Темы разговоров Дэвида и Джой украшались обоюдными шутками. Единственное, что раздражало Дэвида, – это то, как Джой рассказывала анекдоты. Рассказав анекдот и вызвав смех, она повторяла соль анекдота второй раз, желая тем самым продлить смех аудитории, но этим она добивалась противоположного – повторение только ослабляло эффект от первого раза. Это вполне можно было вытерпеть, тем более что намерения были благими и до мощения дороги в ад ещё не доходило.

После обеда Дэвид пригласил Джой к себе домой, чтобы она посмотрела на место, где он хочет повесить картину. Он предложил ей ликёр, и они уселись на диванчик, такой короткий в длину, что если на него садилась пара, то неминуемо должна была приниматься за поцелуи, ибо диван сближал их так, что им ничего не остается как целоваться или встать и разбежаться. Так что само согласие сесть на этот диван являлось равносильным согласию к поцелуям и объятиям. Потому-то и называется он love seat. Диван-сводник. Вот поцелуи и последовали.

Место, предназначенное для купленной картины, оказалось в спальне над кроватью. Джой одобрила место для этой картины, а затем и саму кровать, которая показалась ей волшебной, как ни одна другая из тех, где ей приходилось наслаждаться последние годы. А кроватей-то было всего две, причём свою кровать она хранила целомудренной и не пускала туда мужчин в память о муже.

Дэвид вежливо предложил, а Джой ласково отказалась остаться на ночь, и он с облегчением отвёз её домой – Дэвид не хотел, чтобы в новом доме сразу запахло совместной жизнью. Он хотел не жить вместе, а быть вместе, а ещё точнее – бывать.

Джой жила на другой стороне города в пятикомнатном кондоминиуме с видом на океан. Она пригласила его на чашку кофе. И тоже оценила, что Дэвид не попросил остаться на ночь, а вскоре ушёл.

Всё складывалось как нельзя лучше и по плану – Дэвид хотел завести подругу своего возраста, с которой у него были бы общие интересы и с которой было бы приятно не проводить, а провожать время. Женщина-друг была необходима ему, та, которая могла о нём позаботиться в трудную или приятную минуту, и та, о которой хотелось бы заботиться самому.

«Нужно уметь начинать жизнь сначала», – обронила Джой в разговоре, и эта фраза вызвала в Дэвиде тепло возникающей близости.

Джой была хорошо сложена и весьма красива для своих лет, и Дэвид высоко ценил подобных женщин, в каком бы возрасте они ни находились. Однако, несмотря на то, что наслаждение, которым они щедро обменялись, взволновало Дэвида, сексуальные мечты его простирались далеко за пределы Джой.

Встречи с ней продолжались и вскоре стали регулярными. Обоим было интересно друг с другом, и, что самое важное, между ними возникло доверие. Дэвид даже поведал Джой о своём одиноком детстве в интернате, о чём он ещё никому не рассказывал. Его отец исчез, когда ему был всего годик, а мать умерла, когда ему исполнилось три. Тётка, которая успела его дорастить до интерната, сразу уехала с новым мужем в другой город. Так что самую большую женскую нежность в детстве Дэвид испытал от интернатовской нянечки, которая называла хороших ребят «сынуленьками», а плохих – «слонами». К Давидке, как она его звала, нянечка относилась особенно тепло и, бывало, просила его: «Сынуленька, вынеси помоинки». И Давидка ей с готовностью помогал. А когда он не шёл на её зов о помощи, она с показной злобой кричала в окно: «Иди сюда, Давидка, зверрок проклятушшшый!»

Джой прослезилась от этого рассказа, прижала к себе голову Дэвида и поцеловала его в лысину. Дэвид стал стричься коротко с тех пор, как волосы начали покидать его голову – маскировать лысину оставшимися волосами или прятать её под парик ему и в голову не приходило – самообман он не терпел. Дэвид недоумевал, глядя на мужчин, которые зачёсывают редкие длинные волосы на упорно просвечивающую лысину так, что пробор у них оказывался на затылке или на виске. Дэвид называл эти потуги: «Любовь к трём волосинам». Ведь никого, кроме как себя, эти мужчины обмануть не могли, а обманываться, судя по всему, являлось для них самым важным. В качестве издевательского утешения этим несчастным Дэвид изобрёл для них парик с козырьком, который мысленно натягивал им на глаза, как кепку, которую натягивали мальчишкам на уши хулиганы в интернате.

Джой по-своему поддержала Дэвида, поведав, что лысина у мужчины ей даже в молодости представлялась sexy. Дэвид выразил предположение, что освобождённая от волос голова, наверно, ассоциировалась у Джой с оголившейся головкой члена.

Когда-то в молодости Дэвид услышал от молодой любовницы, что все лысые мужчины похожи друг на друга, и даже тогда, когда у него была копна густых волос, его возмутила эта глупость, подобная той, что изрекали недалёкие самоуверенные мужчины, пренебрежительно утверждая, что все пизды – одинаковые. Уж кто-кто, а Дэвид знал их абсолютную индивидуальность, чем не могли похвастаться даже их обладательницы. Именно разнообразие пизд было для Дэвида универсальным утешением. Каждый находит для себя утешение в жизни. Для одних это – алкоголь, для других – наркотики, а для Дэвида – это был секс. Он – самое естественное из всех прочих: альтернатив, предлагавших внедрение в тело чуждых ему химикалий, тогда как секс – это задействованное творцом утешение, которое является неотъемлемой частью человека, причём человека же собой и определяет. Потому-то каждая женщина представлялась Дэвиду прежде всего уникальной трёхдырчатой отдушиной.

Дэвид был хорошо подготовлен к своей старости и старым возлюбленным, так как в юности у него была семидесятилетняя любовница. Их связь длилась недолго, но эта женщина, бабушка его восемнадцатилетней возлюбленной, научила его главному, что женщина, как бы стара она ни была, всегда хочет быть любовницей. Похотливая бабушка снимала зубные протезы, прежде чем брать хуй Дэвида в рот, и наслаждение, которое она доставляла ему, сжимая член беззубыми дёснами, было несопоставимо с тем, что пыталась справить её неопытная острозубая внучка. Давняя жажда мужского семени, которую старая женщина наконец-то утоляла с Дэвидом, делала её страсть умопомрачительной, особенно когда эта умелица довела Дэвида до такого возбуждения, не давая ему извергнуться, что он потянулся к ёе пизде и, к своему удивлению, не почувствовал никакого отвращения, потому как сама пизда была совершенно юная, хотя ляжки и ягодицы, обрамлявшие её, были дряблые и жухлые. Это приключение было основополагающим для Дэвида – он перестал воспринимать женщин в категориях старая – молодая, красивая – некрасивая. С тех пор женщины для него делились только на доступную – недоступную.

Джой была поистине находкой для Дэвида. Она была для него той необходимой душевной опорой, на фоне которой интерес ко всем прочим женщинам устремлялся исключительно на их тела, не отвлекаясь на их души.