– Печально, Пётр Андреевич, – согласился Богатов, но вдруг воодушевлённо, с какой-то даже бравадинкой в голосе продолжил, – а кто сказал, что печально – это непременно плохо? В иных случаях это даже необходимо… Жизненно необходимо… В любом случае каждый из нас вправе выбирать…

Между печалью и ничем

мы выбрали печаль.

И спросит кто-нибудь «зачем?»,

а кто-то скажет «жаль».

И то ли чернь, а то ли знать,

смеясь, махнет рукой.

А нам не время объяснять

и думать про покой.

Нас в мире горсть на сотни лет,

на тысячу земель,

и в нас не меркнет горний свет,

не сякнет Божий хмель.

Нам – как дышать, – приняв печать

гонений и разлук, —

огнём на искру отвечать

и музыкой – на звук.

И обречённостью кресту,

и горечью питья

мы искупаем суету

и грубость бытия.

Мы оставляем души здесь,

чтоб некогда Господь

простил нам творческую спесь

и ропщущую плоть.

И нам идти, идти, идти,

пока стучат сердца,

и знать, что нету у пути

ни меры, ни конца.

Когда к нам ангелы прильнут,

лаская тишиной,

мы лишь на несколько минут

забудемся душой.

И снова – за листы поэм,

за кисти, за рояль, —

между печалью и ничем

избравшие печаль.[82]

Помолчали. Они оба поняли, что говорить им боле не о чем. Не то чтобы оборвалась вдруг нить, связывающая их последние годы, просто сегодня, сейчас каждый из них увидел свою будущность в совершенно ином, отличном от другого направлении. Они знали, чувствовали основательно, хотя и необъяснимо, что расстаются не навеки. Но что способно свести их вновь, было им неведомо. Про то один Бог знает.

Допив коньяк и пожав друг другу руки, они разошлись с печальной радостью,… или с радостной печалью,… кто с чем, но каждый за своим.

Аскольд набросился на новый роман как одержимый, как искушённый любовник на тело юной прелестницы, которого не касалось ещё ничьё похотливое дыхание. Он писал и днём, и ночью, забывая про еду, прерываясь лишь на кратковременный сон уже под утро. Его рабочий письменный стол был завален пустыми сигаретными пачками, среди которых возвышались три рукотворные горки окурков в трёх тарелках-пепельницах да непременная полулитровая кружка остывающего кофе. Он работал вдохновенно, азартно,… ничего не сочиняя, не фантазируя даже,… ну разве только чуть-чуть, для литературы. Он вновь и вновь погружался с головой, переживал все те эпизоды своей безумной жизни, которые нынче решился-таки доверить бумаге,… всему свету. Ведь достоверно известно – всё, что знакомо бумажному листу рано или поздно станет достоянием заинтересованной публики. И он писал всем…, но в первую очередь себе, Любимой, Богу,… писал исповедь неоправданного грешника,… писал в надежде обелиться, очиститься лишь Любовью.

«Они никогда не встречались, да и не могли встретиться в этом огромном, с детскую песочницу мире, разделённом цветными конфетными фантиками на страны, континенты и сферы влияния. В мире со странным разнообразием всевозможных куличиков и фантазийных песочных замков, где всегда так многолюдно… и так одиноко.

Однажды он случайно наткнулся во всемирной паутине на её фотографию, с которой на него смотрели живые, озорные и вместе с тем грустные глаза. Ему показалось, что они смотрели только на него и… будто бы не впервые… Он даже почему-то был уверен в этом. Так иногда бывает: глядишь на снимок и ведь знаешь, что никогда прежде не видел, не мог видеть ни его, ни того, кто на нём. Но что-то же ноет внутри, щекочет, пытается напомнить о чём-то давнем, словно выпавшая случайно из покрывшегося пылью альбома фотографическая карточка. И это дежавю сработало.

Он сразу же предложил виртуальную дружбу, будто старой знакомой. Казалось, он знал её давно и близко, хотя умом понимал, осознавал, что среди вереницы дней его жизни общих с ней не было ни одного,… не могло быть. Просто увиденный фотографический образ невероятно походил на его мечту родом из далёкого «когда-то», которую он долго и безуспешно искал везде и всегда… всю жизнь. С этим образом он вольно-невольно сверял всех многочисленных подруг и, находя каждый раз очевидные несовпадения, стал уже думать о нём, как о нереальном, несбыточном плоде своей неуёмной фантазии. Не поверил в действительность его и теперь, только пальцы более послушные сердцу, нежели разуму, самопроизвольно набрали на клавиатуре: «Привет. Давайте дружить…». Она ответила без видимого энтузиазма: «А мы разве знакомы? Я с незнакомыми мужчинами не разговариваю». Что-то напомнили ему её слова, всколыхнули в памяти мимолётное видение некоего призрачного лунного облика под мерный перестук вагонных колёс… Но сама по себе фраза «я с незнакомыми мужчинами не разговариваю» была настолько банальной и полностью соответствовала ситуации, что он тут же отбросил попытки что-то припомнить и ответил машинально, будто продолжил слова старой забытой песни: «Так давайте познакомимся. Аскольд…». Она, немного подумав, согласилась. Может, тоже что-то припомнила… а скорее всего просто плюхнулась, очертя голову, в неведомый и оттого затягивающий океан авантюры… Второй раз в жизни.

Они писали друг другу письма, рассказывали о себе всё-всё, делились самыми сокровенными, тайными мыслями, словно старые, проверенные долгой жизнью друзья. Не говорили лишь об одном, не упоминали даже о кратком как миг дорожном эпизоде. Может, оба боялись всплывшими вдруг несоответствиями разрушить призрачный ореол, хранимый в глубине памяти. И там же, в интернете он впервые сказал ей: «ЛЮБЛЮ». Не мог не сказать. Слово это, насыщенное огромным, как земной шар, чувством, само вырвалось, выкатилось из его сердца и влилось в её, бьющееся в унисон. Они жили в разных городах, разных странах, на удалённых континентах, не похожих друг на друга планетах, но стали вдруг близки одним этим неслучайным, недвусмысленно сказанным словом.

Через полтора года он уже встречал её в аэропорту одного старого, сказочно красивого европейского города, которому суждено было стать заветным звеном, связующим их удалённые друг от друга галактики. Это была их первая встреча после многих лет удалённой близости. Он не знал, как она выглядит вживую, только мысленно сопоставлял её вероятные черты с аватаром (безумец, разве можно верить интернету?) … да с тем образом, что всё ещё хранил в мечтательном фотоальбоме своей души. Ещё задолго до встречи они договорились не открывать приметы друг друга – сердце само должно отыскать, выбрать из сотен прилетевших одну единственную его Девочку. Ему не нужно было знать, его фантазия легко заменяла собой любое знание. И теперь он рисовал увлечённо, как вот-вот из распахнутых настежь дверей приграничной зоны выпорхнет она – лёгкая, невесомая как бабочка, прекрасная незнакомка в платье июлькового цвета. И она непременно должна быть похожа на тот лунный облик из старого запылённого альбома памяти. Он, конечно, сочинял по своей всегдашней привычке, но всерьёз ждал именно такую. И она выпорхнула… и именно в том платье, которое грезилось ему. Проплыв, не спеша, к центру переполненного зала, она пробежала взглядом по толпе приезжающих и встречающих, почти не касаясь никого, пока не остановилась на нём. Больше в этом зале для неё никто не существовал.