И в новый миг мне почудилось, что вот – так же сейчас он выйдет весь, а не одной главою, нагим и спасенным из глубины снегов, ведь снег – та же вода, но ближайшая к ангелам небесным, потому едва весома, как лебяжий пух.

- Теперь он идет в небеса твоего Бога, верно? – услышал я по обыкновению смертельно покойный голос ярла. – Видишь?

Повернулся, посмотрел, куда указывал жалом меча ярл Рёрик. На мече не было ни капли крови.

Облако, исшедшее из груди певца Иоанна-Турвара пред началом песни, стало подниматься ввысь. В тот же миг протаяла лунка в легкой небесной наволочи – и облако замерцало тонкими бесплотными струнами.

- Он того хотел, - без оправдания рёк ярл, убрал меч в ножны и повелел: - Неси голову, Йохан. Теперь сил тебе хватит.

Господи, помню, воззвал тогда не к Тебе, а к своему покойному отцу: «Что мне делать, отец?» - И услыхал в душе: «Делай, как велено, замысла не испортишь». Кто ответил мне, Господи? Отец или тот, кто стоял в сторонке, но всегда – поблизости?

Поднял голову певца – она показалась мне тяжелой, как корабельный якорь. Под ней вглубь снегов, к живой земле уходил круглый багровый колодец. Из него извергся последний дымок свершившейся судьбы певца и без муки растаял, не поднявшись и выше локтя.

Ярл, тем временем, уже вынул из снега тело певца, стоявшее из него столпом, опрокинул, вылил из него в снег излишек уже бесполезной, потерявшей напор жизни крови, и взвалил тело певца на то же левое плечо, на коем нес меня из города на Поле Висы. Всё проделал одной левой рукою, потому как в правой держал бережно вынутую из замерших рук певца его арфу.

- Темно ему, оберни глазами вперед, - сказал он, увидев, что я прижал голову певца лицом к груди. – Идем. Турвара ждет великое погребение основателя и певца великой державы.

Мы пошли. Как тяжела была глава певца Иоанна-Турвара! Но как, на удивление, легки сделались мои ноги!

- Теперь моя очередь служить твоему Богу, - проговорил, идя рядом, ярл. – Я исполнил все, о чем ты говорил при Тибре, Йохан. Так ведь и основатель Нового Рима, Константин, принял твоего Бога под конец своей жизни. Верно ли?

Лишь кивнул, надеясь, что ярл все видит вокруг.

Солнце продолжало светить сквозь легкую, полупроницаемую, как девичья туника, небесную пелену – и вдруг уловил себя в том, что старательно иду в едва приметной тени ярла Рёрика, будто невольно и лукаво возлагаю на него всю совесть за свершенное, свершившееся и зреющее свершиться.

И вот открылось. Господи, чем легче бремя Твое, ведущее нас в небеса, чем тяжелее и страшнее правда Твоя внизу, на земле. Исподволь, невольно и грешно тщимся мы укрыться от правды Твоей, Господи, как бежал ее Адам в раю и тщился спрятаться в тени Древа познания. А где тщимся укрыться мы, в невежестве душ своих? Разве что в тени башни Силоамской. Вразуми, Господи!

Остальная часть рукописи Иоанна Феора, после Восьмой главы, до наших дней не дошла.