– Нет.

– Она умирала тридцать лет. Не от ненависти и не от мук. Прощение даровало ей смерть. Аннабелла Колкер умерла.

– Вы ошибаетесь.

– Отнюдь нет, – твердо заявляю я. – Вы сами посоветовали мне прислушиваться к внутреннему голосу. Вы уверяли, что Блэкхит перевоспитывает людей. И я вам поверил. А теперь и вы поверьте мне: вы привыкли к тому, кем была Анна, и не видите, кем она стала. А если вы не желаете признать, что она изменилась, то к чему все эти ухищрения?

Он раздраженно пинает комок грязи, вздыхает:

– Зря я снял маску.

Он встает и направляется в огород, распугивая кроликов. Упирает руки в боки, смотрит на особняк, и я внезапно осознаю, что Блэкхит властен не только надо мной, но и над Чумным Лекарем. Мне позволено поступать по своему усмотрению и менять ход событий, а Чумной Лекарь вынужден безмолвно взирать на убийства, насилие и самоубийства, на трясину лжи, в которой погряз особняк. Чумному Лекарю приходится ежедневно сталкиваться с ужасными происшествиями, но, в отличие от меня, он не может о них забыть. Это кого угодно сведет с ума. Для того чтобы сохранить рассудок в таких условиях, необходима вера. Стойкая вера в то, что справедливость восторжествует.

Чумной Лекарь, будто читая мои мысли, оборачивается ко мне:

– Чего вы хотите, Айден?

– В одиннадцать часов ждите у озера, – говорю я. – Туда придет чудовище. Вот увидите, это будет не Анна. Дайте ей шанс проявить себя. Вы поймете, кто она такая, и признаете мою правоту.

Он колеблется:

– Откуда вам это известно?

– Моя жизнь окажется под угрозой.

– Даже если вам удастся подтвердить, что Анна изменилась к лучшему, я не имею права нарушить заведенный порядок: освобождают того, кто назовет убийцу Эвелины. Вы, а не Анна назвали мне это имя. Освободить можно только вас. И что вы на это скажете?

Я встаю, подхожу к рисунку на стене, касаюсь точек, обозначающих пробелы в моих знаниях:

– Я еще не все разгадал. Если Майкл Хардкасл хотел застрелить сестру у пруда, то зачем ему понадобилось подсыпать ей яд? Нет, он этого не делал. Он не знал, что виски отравлен. По-моему, это сделал кто-то другой.

Чумной Лекарь входит в хижину:

– Это весьма зыбкие доводы, Айден.

– У нас слишком много вопросов, оставшихся без ответов, – говорю я, вспоминая, как Эвелина, едва оправившись от действия яда в оранжерее, пыталась мне что-то сказать. – Зачем Эвелина упомянула об убийстве Миллисент Дарби? Что это нам дает?

– Может быть, Миллисент тоже убил Майкл?

– Зачем? Нет, мы что-то упускаем.

– Что именно?

– По-моему, у Майкла Хардкасла был сообщник, о котором мы до сих пор не подозревали.

– Еще один убийца… – задумчиво произносит Чумной Лекарь. – За тридцать лет я не сообразил… И никому это не приходило в голову. Нет, Айден, это невозможно.

– Сегодня невозможный день. – Я указываю на свой рисунок. – Второй убийца существует. И я догадываюсь, кто это может быть. Если я прав, то Миллисент Дарби убили, чтобы замести следы. А если есть второй убийца, причастный к гибели Эвелины, то вам нужны два ответа. Если Анна назовет вам имя сообщника Майкла, вы ее освободите?

– Сомневаюсь, что Аннабеллу Колкер выпустят из Блэкхита, – отвечает Чумной Лекарь. – И вряд ли кто-нибудь поверит, что она изменилась к лучшему. Боюсь, ее оставят здесь под каким-нибудь предлогом.

– Вы знали, что мне здесь не место, поэтому старались мне помочь. Поверьте, Анне здесь тоже не место, – настаиваю я.

Он поглаживает лысину, ходит по хижине, смотрит то на меня, то на рисунок на стене.

– Что ж, я могу только пообещать вам, что сегодня в одиннадцать приду к озеру. И буду судить непредвзято.

– Спасибо! – Я хлопаю его по плечу. – Встретимся у лодочного домика. Я вам докажу свою правоту.

– А что вы сейчас собираетесь делать?

– Узнаю, кто убил Миллисент Дарби.

54

Прячась за деревьями, подхожу к Блэкхиту. Туман сочится сквозь рубашку, к ботинкам липнет грязь. Оранжерея в нескольких шагах от меня. Я крадусь сквозь мокрые кусты, высматриваю, нет ли кого. Еще очень рано, но я не знаю, в какое время просыпается Даниель и когда он встречается с Серебристой Слезинкой. Чтобы обезопасить себя, лучше предположить, что Даниель и его сообщники все еще представляют для меня угрозу, поэтому лучше не попадаться ему на глаза, пока он не утонет в озере, а вместе с ним и все его планы.

Солнце исчезло, оставив нас на милость сумрака. По небу расползается серая мешанина. Пытаюсь отыскать взглядом хоть какие-то цветы на клумбах, щедрые мазки алого, лилового, розового или белого. Представляю другой, яркий мир. Мир, где пламенный венец полыхает над Блэкхитом, облаченным в огненную мантию, где серое небо выгорает дотла, роняя черные хлопья пепла. Мир, преображенный хотя бы на мгновение.

Останавливаюсь в недоумении. Озираюсь, ничего не узнаю, не понимаю, почему вышел из хижины без этюдника, кистей и красок. Здесь мне не нравится работать на пленэре, особенно по утрам – слишком уныло, слишком тихо, ландшафт затянут сизой дымкой.

– Зачем я здесь? – говорю я вслух, разглядывая перепачканную углем рубашку.

«Анна. Вы здесь ради Анны».

Ее имя высвобождает меня из растерянности Голда, возвращает мне мои воспоминания.

Оставаться собой становится все труднее.

Полной грудью вдыхаю студеный воздух, сжимаю шахматную фигуру в руке, отгораживаюсь от Голда прочной стеной, возведенной из воспоминаний об Анне. Леплю кирпичи из ее смеха, из ее прикосновений, из ее отзывчивости и тепла. Удостоверившись, что стена высока и прочна, снова осматриваю оранжерею, убеждаюсь, что все еще спят, и вхожу в дом.

На диване, с головой накрывшись пиджаком, спит подвыпивший приятель Дэнса Филип Сатклифф. Он сонно чмокает губами, приоткрывает глаза, что-то бормочет и снова засыпает.

Я жду. Вслушиваюсь в тишину. Капли дождя. Сопение.

Больше ничего.

С портрета над камином за мной следит бабушка Эвелины, укоризненно поджав губы. Художник запечатлел ее в момент гневной отповеди.

По коже бегут мурашки.

Я неодобрительно рассматриваю портрет, написанный деликатными, легкими мазками. В уме возникает совершенно иной образ, резкий и рельефный, как шрам, скульптурные слои краски высятся горными вершинами. От него должно веять настроением. Предпочтительно скверным. Такая честность пришлась бы по нраву старухе.

Из-за приоткрытой двери доносится взрыв визгливого смеха, клинком пронзающего чьи-то слова. Похоже, гости начинают спускаться к завтраку.

Надо торопиться.

Закрываю глаза, вспоминаю, о чем Миллисент говорила с сыном, что заставило ее так неожиданно уйти, но не могу разобраться в беспорядочных воспоминаниях. Слишком много дней, слишком много разговоров.