лагерем по ту сторону Рубикона. Предположим, Помпей сможет собрать еще сорок тысяч за два месяца, которыми мы располагаем до тех пор, пока тектоны не подойдут к воротам Рима. Итого восемьдесят тысяч, половина из которых, то есть солдаты Помпея, не имеют опыта и будут никуда не годными бойцами. Этого мало. На кого еще мы можем рассчитывать?

– На Богуда Мавретанского, – сказал я. – Он не стал оказывать сопротивления тектонам, когда их войска пересекли его страну, направляясь в Испанию. Богуд спрятался и позволил врагам пройти по своей земле, подобно тому как краб зарывается в песок, видя надвигающуюся волну. У него есть десять тысяч всадников-нумидийцев. Если мы располагаем достаточным количеством судов, чтобы перевезти всадников и их коней, за два месяца мы без труда доставим Богуда и его легкую кавалерию в порт Остии.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил меня Цицерон.

– Мы с Богудом дружим, и он мне об этом писал.

– Нумидийцы! – обрадовался Цезарь. – Это добавляет нам сил, но все равно нас слишком мало.

– Раз больше вооруженных людей у нас нет, этого должно быть достаточно! – заявил Цицерон.

– А я тебе говорю, что нет! – ответил ему Цезарь властным тоном. – Может быть, ты умеешь произносить прекрасные речи, но в военных делах я разбираюсь получше тебя. Или мы найдем дополнительные легионы, или будем разбиты.

Помпей тоже в свое время командовал армиями и знал, что Цезарь не ошибается.

– Пусть жители Рима покинут город, – предложил он.

– И куда они пойдут? – спросил его я. – И неужели ты думаешь, что миллион горожан могут скрыться в таком месте, куда тектоны не доберутся?

– Где-нибудь еще должны быть войска, на которые мы можем рассчитывать! – раздраженно произнес Цезарь.

– Конечно они есть, – сказал я. – И всем вам прекрасно это известно.

Никто меня не понял, хотя ответ был прост:

– Либертус. Под его командованием несколько десятков тысяч вооруженных солдат, и в его армии есть несколько ахий, которые были бы прекрасным подспорьем. И они совсем недалеко отсюда, в горах.

– Либертус! – возмутился Помпей. – Это просто рабы, всякий сброд, от которого на войне не будет никакого толку.

– Да нет, пожалуй, – рассудил Цезарь. – Они завоевали Утику до тектонов, переправились через море, покорили Сицилию и юг Италии. Не так уж плохо для бестолкового сброда. Я разбил их армию, помните? И могу сказать, что для рабов они сражались неплохо, очень даже неплохо.

– Ты, наверное, шутишь, – перебил его Цицерон. – Взять в армию рабов! И еще того хуже: предложить священный союз этому самому Либертусу – сумасшедшему мятежнику, который заявлял открыто о своем намерении разрушить Рим! Это просто невероятно!

– Коли так, предложи иной способ спасти Рим! – осадил его Цезарь, точно капризного ребенка.

Цицерон замолчал. Он не знал, что ответить, и, поборов негодование, отвернулся и пошел прочь из Сената, не желая терпеть новых унижений. Заметив, что я не двинулся вслед за ним, как это случалось обычно, он обратился ко мне:

– Пойдем, Марк?

Но Цезарь смотрел на меня, и его взгляд говорил: «Останься ненадолго, нам надо поговорить». Хочешь знать, как я поступил, дорогая Прозерпина? Я не пошел за отцом, и Цицерон, как ты прекрасно понимаешь, удалился, оскорбленный до глубины души.

Когда он ушел, Помпей встал со скамьи и принялся шагать взад и вперед по залу Сената:

– Предположим, этот безумец Либертус присоединится к нашей армии. Но нам следует решить вопрос о командовании, поскольку войску нужен командующий всеми силами.

Цезарь сказал:

– Ты, безусловно, прав, этот вопрос надо будет решить! – И добавил: – А что ты, собственно, сейчас здесь делаешь? У тебя много работы, если ты хочешь набрать в армию сорок тысяч легионеров, как обещал.

И Помпей тоже удалился. Если подумать хорошенько, Прозерпина, его поступок наглядно иллюстрировал расстановку сил: он подчинился Цезарю и ушел, когда они еще только начали говорить о командовании армией.

Я остался наедине с Цезарем в Сенате, в знаменитом и продажном, донельзя продажном римском Сенате. Цезарь возвел глаза к потолку, словно прислушиваясь к шепоту лемуров всех покойных магистратов Рима, которые что-то ему говорили. Не опуская взора, он спросил меня:

– Что с тобой было там, в недрах земли?

– Много всего разного, – ответил я, – но ничего хорошего.

– Подземный мир похож на пещеру Трофония?

Я рассмеялся. Пещера Трофония[85], дорогая Прозерпина, находилась под землей, и считалось, что люди, попавшие туда, видят кошмары. Цезарь понимал, что мне не хочется ничего рассказывать, но все равно настаивал:

– Тебя унизили? Ты ненавидишь самого себя за все, что совершил, и за то, что с тобой делали?

Опустив глаза, я кивнул, сгорая от стыда.

Цезарю нравилось говорить о себе в третьем лице. Если бы так поступал кто-нибудь другой, его бы почитали за чванливого позера. Но не Цезаря, нет, ибо он был уверен в своем величии.

– Цезарь – это Цезарь. И знаешь почему? – Он ответил на свой вопрос сам: – Потому что раньше он таковым не был. Случилось то, что заставило меня измениться и стать иным.

И он объяснил, что́ имел в виду:

– Когда я был молод, диктатор Сулла[86] решил убить меня и подослал ко мне наемных убийц. Тем удалось меня разыскать, но, когда они уже приготовились расправиться со мной, их слова меня глубоко оскорбили: убийцы сказали, что Сулла обещал им только сто сестерциев за мою жизнь. Я вознегодовал, и это чувство победило страх в моей душе. Диктатор ценил меня так низко! Я предложил им тройную плату и бежал в Вифинию, где меня приютил царь Никомед[87]. Однако за его гостеприимство мне приходилось расплачиваться: он трахал меня каждую ночь и заставлял глотать свою сперму.

Цезарь двумя пальцами приподнял мой подбородок, чтобы я посмотрел ему в лицо:

– Марк, как тебе кажется, что сделало Цезаря великим? Добрые лемуры? Его происхождение? Победы? Нет. Великим Цезаря сделали Сулла и Никомед. Страх прибавляет человеку храбрости, а унижения возвеличивают. Если бы не Сулла и Никомед, Цезарь навсегда остался бы мягкотелым и уязвимым аристократом из верхней части Субуры. Именно они изменили его судьбу и сделали Цезаря Цезарем. И Цезарь пережил Суллу и Никомеда, подобно тому как ты пережил подземные страдания. Тебе нечего стыдиться. На самом деле нам бы следовало сочувствовать людям, на чью долю никогда не выпадало страшных испытаний.

Я покачал головой:

– Ты не знаешь, что со мной делали тектоны. Никакой ад не сравнится с подземным миром.

Цезарь прервал меня:

– Марк, самое трудное для человека в жизни – не выиграть сражение и не получить консульскую должность.