всегда моё, незаменимое, незаместимое, сингулярное, добавляет М. К. Какая-то точка всегда должна быть, и только та, в которую ты поставлен, через которую прочерчивается твой путь. Место, путь, живое действие испытания делает тебя живым, не в твоей кажимости про тебя, не в намерениях, не в мечтах и пожеланиях, а в реальности. Более того, если ты остаёшься только в твоих мечтах и пожеланиях, то и ты остаёшься той самой недоделкой, полусуществом, полуумом, полулицом, испытывая лишь получувства.

Структура личности при полудействии так и не выделывается. Дело же не в нравственном смысле, а в смысле реального действия, его осуществимости, личность есть и у вора, и у убийцы, у большого грешника, она делается в его поступках, в которых он рискует и действует, и как действует и испытывает – таким и делается, такой у него кристалл и получается. А структура личности – это кристаллическое образование, не кисель. Но здесь как раз большой грешник и проверяется. Он потому грешник, что даёт себе право предать, взять чужое, переступить, поэтому никогда не изваяет свой кристалл. За него надо страдать. Преступник потому и действует преступно, что страдать не желает.

Удивительно, что одержимый концептами и идеями догматик гораздо страшнее тихого святого праведника, который вроде бы ничего и не сделал. Но если догма берётся в руки фанатиком, то жди море крови. М. К. ссылается на Белинского (случайно, по ошибке назвав Чернышевского, это не важно), который ради своей теории счастья готов насильно вести тысячи людей на смерть. Пусть погибнут тысячи, если речь идёт о страданиях и счастье миллионов. Нас не пугают тысячи жертв! Зато миллионы обретут тысячелетнее царство свободы. Известный метод. Так призывали первые революционеры. Так призывали и большевики. Это такой садистский прием. Ради своей догмы её носитель готов жертвовать одними (по его мнению, лишними, не подходящими) ради других, относясь к ним как к материалу. Как мифологический герой Прокруст, укладывавший людей на своё ложе. Тем, у кого ноги оказывались длинными, он обрубал их, тем, у кого короткие – удлинял. Такое садистское занятие. Ради своей догмы садист-идеолог готов отбраковывать не подходящий человеческий материал.[162]

Увлечённость идеей чревата. Однажды придётся себе сказать – нет. Или признавать собственную грешность, преступность. Не делать вид, что ничего не происходит. Но ты увлечён, продолжаешь работать внутри этой адской машины и задним числом её оправдываешь, оправдывая и свои действия. Разумеется, оправдывают всегда с оглядкой на самые высокие цели. Все на благо человека, все во имя человека, мы хотим, как лучше и проч.

М. К. вспоминает случай с физиком В. Гейзенбергом. Тот сотрудничал с нацистским режимом, никуда из Германии не уехал, в отличие от А. Эйнштейна. Но понимая роковую роль деяний режима, он решился на то, чтобы уйти в отставку. Он пришёл за советом к старому М. Планку и спрашивает, как ему быть? Ведь ученый или профессор, работающий в университете, должен понимать, что он всё равно должен кричать «Хайль, Гитлер!». Он даёт присягу режиму. Он всё равно становится участником общего нацистского дела, будучи включённым в машину уничтожения. Даже если ты сидишь в тиши лаборатории, ты никого не убил, никого не предал. М. Планк ему и отвечает: нельзя быть на этом месте и надеяться остаться без греха, есть грехи, которые надо взять на себе, и не оправдывать себя задним числом. Не надейтесь и не стремитесь после того, что случилось, остаться невинным. Никто не останется невинным.[163] Ты уже содеял своё, сделал выбор, и это твой путь, твоё испытание.[164]

Итак, прустовская тема ещё раз, акцентирует М. К., – это тема того, что можно назвать прямым опытом: что я сам действительно испытал – не подумал, что испытал, не вербально имитировал испытание (что мы очень часто делаем), а сам действительно испытал, таков я и есть. Это связывается у М.К с проблемой формы – форма есть то, посредством чего нечто действительно случается, случается как событие, реальное – реальное переживание, реальная мысль, реальное чувство, реальный акт веры. Так, как мы можем, мы так и действуем в зависимости от того, какую форму, какой орган жизни сделаем. М. К. избегает обязательности нравственного акцента и нудительности поступка М. М. Бахтина. Мы живём как можем. Что мы может сделать, то и делаем. Но такими и существуем. Что мы можем действительно выполнить, чтобы было событием – то и случается, и так и живём [ПТП 2014: 805]. Нельзя (онтологически невозможно) заставить человека быть добрым, счастливым, умным, сильным. Он живёт как может. У него есть шанс. А дальше – каждый пользуется этим шансом в зависимости от своего самоопределения.

Поэтому роман М. Пруста, замечает М. К., это своего рода «миродицея», оправдание мира. Не назначено ещё ничего заранее, никакого места, никакого пути. Какое-то место всегда есть. Но никто не знает его реально. Есть опыт оправдания Бога, есть опыт оправдания человека, а есть оправдание мира – миродицея. Я излагаю, говорит М. К., своего рода миродицею, оправдание мира – это существенная тема у М. Пруста: мир устроен таким образом, что все годится – не назначен никакой момент, не назначено место. Все годится…» [ПТП 2014: 810].

М. К. признаёт, что это он так понимает М. Пруста, так его читает. Но это важно ему, М. К. Мамардашвили. Сам М. Пруст такими, как он выражается, словами не думал. Просто, говорит М. К., я живая иллюстрация онтологического закона, который он же и ввёл в начале: чтобы подумать любую мысль, в том числе подуманную и другими людьми, нужно её родить самому, и всё новое всегда вечно ново» [ПТП 2014: 809]. Да, признаёт М. К., это моя мысль, но мне пришлось её родить, чтобы понять Пруста и в то же время понять самого себя: «я читаю в самом себе, в своем опыте самого себя посредством некоторых орудий Пруста» [ПТП 2014: 809].

На том стою …

Последний отрезок незавершённого пути. По содержанию и смыслу он ничего не завершает, скорее ставит многоточие. Как поставленный на паузу разговор. Как будто лектора вызвали на пять минут в коридор. Он вышел и … М. К. её закончит и уйдет со своей трубкой, как бы на перемену. Но далее 37-й лекции уже не будет.

М. К. вместе с тем ещё раз ставит основные смысловые вехи. Итак, про жизнь можно говорить в двух жанрах. Можно что-то сказать про неё как про чужое,