Жолкевский происходил из русских галицийских дворян, его отец был православным, почему в семье чтились русские святые, и даже сменив веру, молодой Станислав продолжал учиться у них стойкости и мужеству, которых ему самому часто не хватало. Талантливый полководец, храбрый воин, он не проявлял должной решительности в повседневной жизни и, случалось, терялся под напором дворцовых шаркунов. Взяв себе за правило нелицеприятно выражать своё мнение, он не находил сил, чтобы настаивать на нём, но даже только это создало ему репутацию вечно недовольного ворчуна. Король, настраиваемый против него лизоблюдами, часто не воздавал должного, в частности, до сих пор не удостоил давно заслуженного звания коронного гетмана. Жолкевского такое отношение, конечно, обижало, но ещё более угнетала собственная слабость, невозможность хотя бы немного приблизиться к той высоте духа, которую показывали далёкие предки. Он оторвался от своих невесёлых мыслей и сказал ротмистру:

— Не будем терять времени, к прибытию его величества вся диспозиция наших войск должна быть готова.

Король с остальным войском прибыл на следующий день. Об общей численности пришедших под Смоленск никто не ведал, по первым прикидкам выходило что-то около 12 тысяч, из которых лишь треть приходилась на пехоту. Много дворовых команд паны привели на собственный счёт и распоряжались ими по своему усмотрению. Помимо регулярного войска имелось неизвестно сколько тысяч литовских татар и запорожских казаков, число которых неуклонно росло. Эта пёстрая и не поддающаяся точному учёту армия дополнялась свободными охотниками, искателями приключений, любителями лёгкой наживы, они приходили и уходили, когда хотели.

Самой сильной частью являлась кавалерия, прежде всего польские гусары, люди большого мастерства и отваги; самой слабой — артиллерия, в ней насчитывалось всего 30 пушек, в том числе только четыре тяжёлых осадных. Такой состав вызывал постоянную озабоченность гетмана: подготовка и вооружение гусар, говорил он, не годятся для ведения осады, нужно посылать за пехотой или спешивать и переучивать всадников. Король благодушно посмеивался, пока кто-то не шепнул: гетман хочет-де поссорить ваше величество с войском, попробуйте объявить о своём намерении превратить своих доблестных гусар в пехоту и потеряете их любовь. Тогда король возмутился:

— Увольте меня, пан гетман, от вечных жалоб и причитаний. Если вы не можете управляться со своими обязанностями за возрастом, я найду вам замену. Готовы ли доложить нам о диспозиции?

Жолкевский проглотил очередную обиду и стал докладывать. Предлагалось встать тремя лагерями. На западной стороне со ставкой в Борисоглебском монастыре разместится командование. Здесь же, в долине Днепра и на примыкающих высотах, расположатся отряды польской кавалерии, а в непосредственной близости от крепости в районе сожжённого Чуриловского посада займёт позиции немецкая пехота полковника Байера. Для её поддержки на Чуриловской горе следует развернуть одну из батарей. С северной стороны, на месте сожжённого Заднепровского посада, будет устроен второй лагерь. В районе Покровской горы разместятся войска братьев Потоцких и другая батарея, а ближе к Днепру — войска литовского маршала Дорогостайского. Третий, восточный лагерь, предлагалось населить сбродным войском — венграми, казаками и татарами, а также несколькими подразделениями немецкой пехоты. С южной стороны держать постоянное войско гетман считал нецелесообразным, там достаточно иметь усиленные конные разъезды, чтобы полностью отрезать крепость от внешнего мира.

Король глубокомысленно подумал и с предложенной диспозицией согласился, потом склонил ухо к очередному шептуну и заявил, что военной ставке и королевскому двору будет тесно под одной крышей, потому он оставляет избранное место гетману и его штабу, а сам перейдёт в Троицкий монастырь. Он хоть и располагается подальше от крепости, зато более удобен для ведения его, королевских дел. Потом, припомня прежние уверения в лёгкости победы, неожиданно спросил:

— Нужно ли мудрить с устройством ваших лагерей, может быть, стоит попытаться взять Смоленск с хода?

— Это никак невозможно, Ваше Величество, — почтительно ответил Жолкевский, — хотя бы потому, что нужно расставить пушки, развести войска, поставить им задачи...

— Хорошо, хорошо, — прервал его король, — я забыл, что вы не можете воевать без своих утомительных правил. Сколько вам нужно времени на подготовку?

— Не менее двух недель.

— Вы, верно, шутите? Не трудитесь объяснять, завтра же соберите совет, на котором мы всё решим.

Жолкевский, изложивший на совете свои соображения по подготовке к осаде, остался в явном меньшинстве. Его поддержал только полковник Вайер, остальные, особенно сенаторы, выступили за немедленный приступ.

— Это не крепость, а зверинец, — кричали они, — Европа будет смеяться, если мы вместо того, чтобы войти в него, станем демонстрировать знание осадных правил.

Гетман молчал, ему не хотелось гасить боевой порыв сенаторов, хотя и удивлялся тому, что отчаянную смелость выказывают те, кто не имеет никакого представления о боевых действиях и не способен проявить её на деле. Чувствовалось, что король им благоволит, и потому подавляющее большинство высказалось за немедленный приступ. После совета, оставшись наедине, Жолкевский попытался ещё раз убедить короля в целесообразности более тщательной подготовки. Наши пушки слабы, говорил он, одна надежда на петарды и подкопы, они же требуют времени. Но король ничего слушать не хотел.

— Вы бы лучше с таким же рвением взялись за подготовку к штурму. Запомните, у вас всего два дня, 24 сентября Смоленск должен преподнести мне свои ключи.

Все эти дни Смоленск жил беспокойной жизнью. Тревогу усугубляли толпы беженцев, стекавшихся со всей округи. Как живность, гонимая половодьем, они спешили под защиту крепостных стен и устрашали обывателей рассказами о несметном войске из крылатых всадников и бычеголовых пешцев. Как всегда в таких случаях увиденное дополнялось воображением и слухами. Разговоры о предстоящем нашествии велись давно, многие к ним привыкли и, ссылаясь на родной авось, надеялись, что пронесёт. Так думали до последнего, известиям о приходе самого короля не верили, тешили себя тем, что это очередной набег соседних панов. Теперь же маловеры могли с крепостных стен сами судить о силе врага: вся долина Днепра и заполье были усыпаны огнями, и казалось несть им числа.

Общий страх и смятение усугублялись бытовыми неурядицами. Посадские и беженцы увеличили городское население почти вдвое. Многие бросились делать запасы, отчего вздорожали продукты, выросли очереди у колодцев; у водоёмов и выгонов то и дело затевались драки. Овраг, где построили осадные избы, использовался ранее для мусора и отходов. Их немного засыпали, но от великого множества людей гнилье разворошилось, и над осадным двором навис тяжёлый смрад. Сразу же распространились болезни, особенно среди ребятишек. Не замедлили появиться негодяи, гревшие руки на несчастье обездоленных людей. Булыга зашёл как-то в одну из съезжих изб, где разместилось сразу три посадские семьи, покрутил носом от тяжёлого духа и, ткнув своей палкой прикорнувшего после ночного дежурства Ивашку, спросил: