— В моей избе было, чай, получше? — Тот неопределённо мотнул в ответ всклокоченной головой. — А долг-то думаешь отдавать?

С Ивашки сон слетел мигом.

— Ты никак с ума спятил, какой ещё долг, али не знаешь, что весь посад погорел?

— Что ж с того, посад погорел, а долг остался. Постой, не шебаршись. Вот я, скажем, дал кому-то деньгу под будущий урожай, а хлеб дождями замочило. Так что, долга евонного уже нет? И тут тако же, тем паче, что сам мою избу запалил.

Ивашка протянул верёвку, которой подпоясывал рубаху:

— Долго говоришь, лучше сразу удави.

Булыга усмехнулся:

— Экий ты запальный, на что мне твоя смерть, с неё долга не воротишь. Да и не такой я кровопивец, послушай, что скажу. Ежели станешь во внечерёд на стены ходить и в сторожу, я тебе за кажную ходку по копейке буду сбрасывать. Сделаешь полсотни ходок, и в расчёте, ты мужик крепкий, выдюжишь.

Он собрался уже уходить, но вдруг направился к зыбке с новорождённым.

— Хорош малец, как назвали?

— Нежданкой.

— Вот-вот, тебе бы думать, как от долга освободиться, а ты нежданчиков лепишь, — и вдруг запустил руку. Из зыбки раздался пронзительный крик. Ивашка метнулся к Булыге, тот оградился палкой и успокоительно произнёс: — Не бойся, худа не сделал, только на память пару волосёнков взял. Это на случай, чтобы ты со мной никакого лиха учинил — всё на мальце скажется. Так что даже не думай...

Обойдя своих должников, Булыга направился к богатеям и предложил поставлять охочих людей, чтоб вместо них стоять на крепостных стенах и ходить в караул. Здесь цены были совсем другие — алтын, а то и пятак за ходку, но те обрадовались такой возможности и не скупились. Подобным образом наживались и иные негодяи.

Оживились Морткин с его сторонниками, решившие воспользоваться смятением и упадническим настроением горожан. 23 сентября они собрали толпу недовольных.

Начальный тон задали бабы, озлобленные неустроенным бытом, в их крикливом хоре слышался и пронзительный голос Митяя, не упустившего случая поругать отцов города:

— Сидят в своём совете, не знамо о чём судачат, золотарей на стенки поставили, сабли заместо лопат дали, а нам кальные мерзости являются.

Постепенно от быта перешли к более высоким материям, крикуны, затесавшиеся в толпу, подговаривали идти к воеводе с требованием начать мирные переговоры с королём. Благоразумные посадские пробовали остановить смутьянов. Ивашка и другие напоминали о решении горожан не изменять своему государю и дать отпор проискам поляков. Их не слушали, красномордый мужик, один из заводил, выставил перед Ивашкой дюжий кулак и пригрозил сиплым голосом:

— Мотай отсель, если хочешь живым остаться, вместе со своим щенком.

Это про стоявшего рядом сына Федюшку. Ивашка отступился, и толпа, окружённая прыгающей ребятнёй, повалила к воеводской избе. Там в это время находился лишь второй воевода Горчаков. Вершитель тайных дел не имел навыков управляться с многолюдьем, сначала просил разойтись миром, потом закричал, затопал ногами и ещё больше распалил пришедших. Растерянные стражники жалкой кучкой грудились возле него. Толпа напирала, исходила криками:

— Наши дома пожгли, детишек на помойку, в избы, небом крытые! Царь отступился, на кой он? Надобно с королём рядиться! Даёшь Жигимонда-а!

— Уймитесь! — ответно надсаживался Горчаков. — Вспомните про своё крестное целование. Съединимся и сбережём свой город от супостата. У нас стены крепкие, отсидимся!

— У тебя тоже забор крепок, ан дочку не уберёг, — послышался из толпы гаденький сиплый голос.

Горчаков враз осёкся, по горлу прошла судорожь. Толпа остервенела, ещё немного и начала бы громить избу. В это время прискакал Шеин, предупреждённый о беспорядке. Собрал все силы и гаркнул:

— На колени!

Толпа на мгновенье приостановилась.

— А ты что за святой? — спросил всё тот же голос. Тут из избы вынесли какую-то икону, Шеин поднял её над головой и грозно повторил:

— На колени!

Кое-кто послушался, стражники, направленные Шеиным, забегали по толпе и силой ставили непокорных. Скоро приказ воеводы был исполнен, а с коленопреклонёнными уже совсем другой разговор.

— Где смутьяны? Кто подговорил вас к измене? — сурово спросил Шеин.

Устрашённые люди молчали, только ниже пригибали головы. Воевода увидел мальчонку, поманил к себе.

— Как звать?

— Федькой, — шмыгнул тот носом.

— Добро, будешь моим помощником, — и нахлобучил на него свою шапку. Она повисла на оттопыренных ушах, но у Федьки сразу загорелись глаза.

— Ну-ка, покажи, кто тут смутьянил.

Федька, не задумываясь, ткнул пальцем в красномордого — он. Мужика тут же схватили, не прошло и минуты, как он уже болтался на виселице.

— На первый раз вас, недоумков, прощаю, — сказал Шеин, — следующий раз будете все болтаться рядом. А теперь пошли по домам и расскажите всем, как воевода расправляется с изменниками!

Архиепископ, узнав о выступлении королевских пособников, разослал своих людей по приходам, наказал идти им на стены и башни, на улицы и в дома, чтобы рассказами о великих подвигах и самоотверженных деяниях русских людей укрепить дух горожан. Наиболее часто в этот день упоминалась Троице-Сергиева лавра; Афанасия, непосредственного участника её обороны, слушали особенно охотно. Он обходил башню за башней и рассказывал о том, как стойко противостояла лавра натиску во многажды превосходящего врага, о её повседневных маловидных делах, только теперь по отдалению времени ставшими славными и значительными. Нелегко было упомнить всех, сильностойких. Афанасий говорил о разящей сабле Брехова и тяжёлой дубине Суеты; о мученической смерти иноков Макария и Нифония, благодаря жертвенности которых удалось отразить два больших приступа; о Шилове и Слоте, взорвавших вражеский подкоп и заживо погребённых в нём; о молчаливом чёрном всаднике Анании Селевине, мстящем за гибель своей семьи, и его чудо-коне; о прачке Ефросинье, подвигнувшей женщин заменить павших мужчин, и царской дочери Ксении, добровольно возложившей на себя тяжкий крест милосердия. А сколько их пало безымянных! Выжил лишь один из десяти, девять же скромно возложили свои головы на алтарь победы. Нельзя было не упомянуть и о коварстве врагов, их тайных засадах и охотах на мирных жителей, об обманных письмах и засылке многочисленных лазутчиков. Вспомнил про трубача Матьяша, намеревавшемся открыть крепостные ворота во время очередного приступа, и о своих презренных предателях, соблазнённых вражескими посулами.

Слушатели верили и не верили. Лавра — не город, людей много меньше и крепость не в пример смоленской, а у Сапеги тридцать тысяч войска.

— И сколько, говоришь, держались?

— Нынче какое, двадцать третье? Как раз год и будет.