— Неправильно, — произнесла горничная, стискивая щетку. И пальцы побелели, и ногти посинели, — здесь… мужчина… неправильно… она обещала.

— Панна Клементина? Вы ее боитеся? Тьфу, да я не скажу…

— Она… вы не понимаете… она…

— Эва! — Этот голос заставил девицу очнуться и подскочить. — Эва, что случилось?

Панна Клементина стояла в дверях, скрестив руки на груди, и выглядела донельзя раздраженною. Горничная тотчас спохватилась, вскочила, засуетилась, щетку выронив…

— Нам голова закружилась, — доверительно произнесла Тиана, глядя на панну Клементину снизу вверх. — Вот сидели-сидели, а она как закружится. Это небось к дождю. Вот у нас в городе — примета верная, ежели начинает голова кружиться, то погода всенепременно переменится…

— Я жду вас внизу, панночка Тиана.

Клементина развернулась и, подобрав юбки, зашагала прочь.

— Так что там…

Бесполезно, упущен момент, и горничная нацепила прежнее безучастное выражение лица. Она споро собрала волосы в хвост, перевязав его желтою лентой, подала зонт и перчатки, шепнув:

— Вас ждут.

И вправду ждут… все красавицы и панночка Мазена, которая выглядела весьма бледной, но по-прежнему прекрасной.

Живой.

— У вас в городе принято опаздывать? — ехидно поинтересовалась Богуслава.

— Только по уважительной причине…

Мазена держалась в стороне…

…откуда взялась?

…и Аврелий Яковлевич не предупредил об этаком повороте… не знал?

Похоже на то.

— Дорогие панночки, сегодня мы отправляемся на пикник, где…

Панночки ревниво поглядывали друг на друга.

— …общение в тесном кругу с членами королевской фамилии…

Ничего против пикников и королевской фамилии Себастьян не имел, но лишь надеялся, что у Аврелия Яковлевича день пройдет более плодотворно…

Аврелий Яковлевич заподозрил неладное по пригоревшим блинцам, каковые подали ко всему с задержкой. И Лукьяшка, и без того после приснопамятной статейки косившийся недобро, ныне выглядел бледным, напуганным.

— Что с тобою? — спросил Аврелий Яковлевич, позевывая.

Все ж таки преклонный возраст сказывался. Не на четвертой сотне лет по ночным погостам шастать, для того молодняк имеется, у которого удаль в одном месте свербит, желание выслужиться. И в другом каком случае Аврелий Яковлевич нашел бы, кого в Гданьск отправить, да не можно…

— Ничего, — прошелестел Лукьяшка, лицом зеленея. И глаз его левый нервически задергался.

— Врешь. — Аврелий Яковлевич смерил холопа внимательным взглядом, отмечая, что и губы у него трясутся, и руки… и сам он того и гляди богам душу отдаст. — Иди уже…

…и блинец подпаленный, с темными пятнышками сажи, чего отродясь с кухаркою местной гостиницы не случалось, взял, свернул трубочкой да в рот сунул.

Тут-то его и подловили.

— С чем блинцы? — нагло поинтересовался крысятник, бочком протискиваясь в дверь. А ведь место, как утверждали, о трех коронах, сиречь достойное, способное покой постояльцев обеспечить.

— С человечиной, — спокойно ответствовал Аврелий Яковлевич, поддевая серебряной вилочкой гусиную печенку.

Знатная была.

Гусей тут в чулках держали, откармливая фундуком и черносливом, оттого и разрасталась печенка, обретала чудесную мягкость.

— Значит, — крысятник проводил кусок взглядом, — вы не отрицаете?

— Не отрицаю… — И рукой махнул, скручивая пальцы определенным образом. Проклятие слетело легко, прилипло к’крысятнику, опутав незримыми нитями, а тот и не заметил.

— И кого вы предпочитаете? Мужчин? Женщин?

— Крысятников. — Аврелий Яковлевич крутанул меж пальцев серебряный столовый нож, безвредный по сути своей, но гость, пусть и несколько запоздало, намеку внял. Он выскочил за дверь, громко ею хлопнул, и до Аврелия Яковлевича донесся дробный перестук шагов. Вот невоспитанный ныне народец пошел. Учи его, учи, а все без толку.

…а печеночка ныне хороша. Еще бы сливянки, да не можно перед ритуалом…

Прочтя очередную пасквильную статейку, Аврелий Яковлевич, конечно, припомнит беседу, хмыкнет и даст себе зарок в следующий раз проклинать сразу и надолго, а то ишь прицепились к честному ведьмаку со своими фантазиями.

Впрочем, событие это на фоне иных покажется ему мелким, пустяшным, и оттого внимание ему Аврелий Яковлевич уделит самое малое. Сложив газетенку и докурив утреннюю папиросу, он стряхнет пепел в блюдце мейсенского фарфора с вензелями, крякнет, потянется до хруста в суставах и займется настоящим делом.

В нумере для новобрачных, который Аврелию Яковлевичу пришлось снять, поелику иные люксы были заняты гостями Гданьска, он задернет шелковые гардины умильного розового колеру и смахнет с подоконника пыль. Пожалуй, знай владелец коронной гостиницы наперед, чем будет заниматься столичный постоялец, рискнул бы соврать, что и этот нумер занят.

И все иные.

Аврелий Яковлевич снимет рубашку из тонкого аглицкого полотна, сбросит запонки в вазочку, присядет, широко разведя руки.

— Эх, возраст, возраст, — скажет он, потирая поясницу. На спине его, отмеченной бронзово-красным загаром, проступят старые шрамы, оставшиеся с давних времен, когда он, сущеглупый Аврелий, пытался подлым образом покинуть фрегат «Быстрый», но был пойман боцманом. Имелись на той спине и шрам, оставленный первой бурей да рухнувшей бизань-мачтой, и кривая отметина от волкодлачьих когтей, и иные следы, по которым знающий человек сумел бы прочесть многое о долгой жизни ведьмака. Впрочем, перед знающими людьми Аврелий Яковлевич предпочитал не раздеваться.

Скатав ковер, тоже розовый, украшенный голубями и сердечками, он сунул его под кровать с балдахином. Из-под нее же достал черный, самого зловещего вида, кофр. Уголки его тускло поблескивали медью, а ручка была обмотана кожаным шнуром. Из кофра появились баночки с красками и маслами, кисточки, которые Аврелий Яковлевич приобретал в лучшей дамской лавке, плошки и малая бронзовая жаровенка. Ее штатный ведьмак установил в центре комнаты и провел рукою над бурыми кусками угля. В чаше полупрозрачным цветком анемона распустилось пламя.

— Вот так-то оно лучше…

Дальше Аврелий Яковлевич действовал молча.

Опустившись на колени, он расписывал наборный паркет, не щадя ни старый дуб, ни светлую яблоневую доску, на которую краска ложилась очень даже хорошо. Руки его работали быстро, сами собою. Голова же оставалась легкой.

Но нет-нет да и мелькали мысли недобрые, предчувствия, к которым Аврелий Яковлевич прислушивался с тех самых пор, когда достославный фрегат «Быстрый» ушел под воду за четверть часа, хоть бы и предрекали, что и с пробоиной под ватерлинью он на воде сутки продержится…