Музыка визжала. Детина приподнял икону, поставил ее ребром на табурет, отвел руку с тесаком, прицелился и рубанул. Часть доски отскочила, и открылся светлый сухой скол. Детина опять размахнулся, примерился и ударил. Отколол еще одну часть иконы. Так колют на растопку дрова, откалывают от полена малые легкие чурки.

Музыка визжала, сыпала ядовитые искрящиеся звуки. Краснорожий детина, открывая рот, набирая воздух для удара, колол икону. Изрубал ангелов, нимбы, Христа. Народ тупо глазел. Двигалась и мерцала Москва, и в центре Москвы, среди православных соборов, яростный, в балахоне, палач казнил икону. И никто, ни православный священник, ни величественный патриарх, ни набожный мирянин не схватили детину за руку, не выхватили из-под ударов святыню.

Разум его помрачился. Ему казалось, чаша бассейна снова наполнилась едким зеленым рассолом. Кипела, бурлила. В клубах ядовитого пара плавали голые люди. Стенали, взывали, мучились в кипятке. Женское, с распущенными волосами лицо. Старик с изъеденными болезнью губами. Две огромных, с набрякшими сосками груди. Чья-то растрепанная, с ракрытым в крике ртом борода. Огромный котел кипятка клокотал, пузырился, и Москва со своими храмами, музеями и дворцами варилась в страшном бульоне.

– Господи! – вырвалось у Белосельцева нежданное, прежде непроизносимое слово.

– Клетка одиннадцать! – верещал мегафон. – Предложите свою энергию!

Из копошащихся на кафеле уродов выскочил огромный румяный еврей с кольчатыми блестящими волосами. В несколько сильных скачков он достиг парапета. Впрыгнул на него. Ловким движением расстегнул и сбросил до колен штаны. В смуглой волосатой наготе, скалясь, отекая слюной, выкатывая белки, он стал мастурбировать, поворачивая во все стороны свой возбужденный орган.

Ненависть, дурнота, ужас взорвались в груди Белосельцева. Словно лопнул в глазу кровавый сосуд. Побуждаемый не своей, а чьей-то стоящей за ним, действующей через него силой, он кинулся на мерзкого детину. Ударил ногой в пах, заставляя согнуться. Еще одним ударом в пупок выбил из него истошный вопль. Собирался садануть в падающее, чернявое, горбоносое лицо, но почувствовал оглушающий удар в затылок. Несколько сильных рук схватили его за локти, крутили запястья, повалили, стали месить ногами, бить сверху тупыми предметами. Теряя сознание, он успел услышать над собой властный знакомый голос:

– Отставить!.. Назад!.. Это наш!.. Отведите его на бульвар под деревья!..

Каретный наклонился над ним, озабоченный и сочувствующий.

– Нервы у тебя ни к черту!.. У всех они у нас не в порядке!

Дюжие, коротко постриженные парни подняли Белосельцева с земли. Властно поддерживая под руки, повели через дорогу, к метро «Кропоткинская». Оставили на бульваре, усадив на скамейку под деревом.

Он почти не помнил, как добрался до Кати. До сумрачного гулкого подъезда с медленным скрипучим лифтом, потащившим вверх его избитое тело. И пугающая мысль: вдруг ее нет и дверь не откроют? Тогда он опустится у ее дверей без сил, без дыхания, станет дожидаться ее появления, молить, чтоб она появилась, приняла его в свой дом.

Белосельцев вышел из лифта, позвонил, прижавшись лбом к дверям, услышал, как зарождаются в глубине ее шаги. Она возникла в световом проеме. Ее лицо, вначале радостное, стало испуганным. Она спросила:

– Боже, что с тобой?

А ему стало хорошо и тепло. Он видел ее лицо сквозь теплый слезный туман.

– Что они с тобой сделали?

Он лежал на ее кушетке, под абажуром, в круге света. Она промывала его ссадины, прикладывала влажную ткань к его кровоподтекам, смазывала его лоб, грудь, голые ноги. Он не чувствовал боли, а только горячие прикосновения ее пальцев, холод целебной влаги, запах спирта, полыни, древесной смолы, исходящий от ее снадобий.

– Мало тебе военных ран и ожогов! – Она прикладывала ладонь к его воспаленной груди. – Мало в тебя на войне стреляли, тебе и здесь достается!.. Вот так не больно?.. Так легче?..

Она провела рукой по его сжатым мускулам. От ее прикосновений в них распускались все узлы, все застывшие в мышцах конвульсии. Казалось, раны мгновенно затягиваются. В них останавливается кровь, утихает боль, словно с пальцев ее стекал целительный бальзам. Он благодарно замирал, закрывал глаза, чувствовал сквозь веки ее близкое лицо.

– Может, я сошел с ума, – говорил он. – И разум мой повредился. Но они чудятся мне повсюду! Преследуют меня по пятам!.. Они – не люди, не животные. Существа иной природы! Они меняют обличья. Могут стать человеком, выступить по телевизору, написать стихотворение или пьесу. Но потом вдруг превращаются в рыбу или в лягушку, в огромного общипанного птенца, в червяка или сине-зеленую водоросль. Они принимают образ раковой опухоли, или огненного взрыва, или землетрясения, или войны. Я знаю, что это одни и те же существа. Они напали на нас, мучат и губят!

– Мы их одолеем, – отвечала она. – Я знаю, как их победить.

– Сегодня я видел их шабаш. Они вышли из-под земли и грелись на московском солнышке. Потом учинили множество пакостей. Наполнили Москву миазмами и отравой. Я пропитан их ядами! Моя одежда ядовита! Кожа ядовита! В каждую клетку, в каждую каплю крови они впрыснули отраву, и я весь в ядах. Боюсь тебя отравить. Я принес в твой дом болезнь. Выкинь мою одежду или сожги! Боюсь принести тебе несчастье!

– Успокойся, мой милый. Они не всесильны. Мы их покорим. Я знаю, как их прогнать.

– Все эти недели я ухожу от их преследований. Они устраивают мне ловушки. Я зачем-то им нужен. Посылают мне знак и взрывают бомбу в редакции! Посылают другой знак и обливают горящим бензином людей! Они убили моего друга, выставили в гробу напоказ и смотрят, кто придет с ним проститься! Они летают над Москвой, сшибаются своими клювами, когтями и перепонками. Ночью я слышу, как грохочут от их ударов железные крыши. Откуда они прилетели? Говорят, перед битвой слетается воронье, несметные стаи, чуют добычу, ждут мертвецов. Эти тоже слетелись в Москву в ожидании трупов?

– Милый, мы их одолеем.

Она касалась губами его избитого тела, дула на его раны и ссадины, словно хотела погасить огоньки боли. Сквозь полузакрытые веки он видел, что она крестит его. Ее губы что-то шепчут, а пальцы кладут над ним мелкие крестики. И это умиляло его.

– Ты всегда приходишь ко мне на помощь. Когда я слаб, когда не остается сил, когда не понимаешь ни себя, ни других, ты спасаешь меня! Я так обязан тебе! Ты добрее, богаче, щедрее меня! А я пользуюсь твоей щедростью и твоей добротой. Что дал я тебе взамен? Разве сделал тебя счастливой?

– Ты сделал меня счастливой.

Она и впрямь была сильнее его. Его измученный дух, его путаные и больные мысли стремились к ней, как мутные ручьи, несущие глину и сор, стремятся в светлое озеро. И она принимала их, успокаивала, возвращала чистоту и прозрачность.

– Ты сейчас не думай о больном и ужасном, – сказала она. – Думай о чем-нибудь прекрасном и чудном. О нашей поездке в Сухуми.