— Конечно, наш Анисим выше. Вон он какой. Незрячий. Под бинтами одни только ямки. Он пушку в болоте держал на плечах, а друг стрелял по фрицевским танкам. Друга в куски разорвало, а наш Анисим вот каким остался. Он тут при госпитале. А домой не хочет ехать. Говорит, что жена у него раскрасавица и другого найдет себе быстро. А его и пугалом на поле не возьмет никто: надо кормить потому что. А нянечка одна жене его всю правду написала. Теперь жена за ним приедет. Анисим ничего не знает, а мы все ждем.

Солдат, в дверную поперечину вцепившись, в раздумчивости хмурой парнишку слушал и смотрел на инвалида, на руки с пальцами веселыми, плясавшими на клавишах гармони под известный мотив «Трех танкистов». Только слова были друге в этой песне. Анисим выборочно пел. И бас его из-под бинтов с табачным дымом вырывался. И трудно было разобрать: бинты ли так горят или он сам еще дымится, так больно опаленный войной:

Во зеленом садике Катюшу

Целовал ефрейтор молодой!..

Подхваченная эхом голосов команда «По вагонам!» полетела.

— Пошел я, дядь, — поднялся паренек. — «По вагонам!» кричали.

— Постой, сынок, — захлопотал солдат. — Рядом с тобой картошка в ящике. Давай возьми. Мелкая, правда…

— У вас же норма, дядь! — засуетился паренек, ища глазами ящик. — Так нельзя! А то навоюешь!

— Возьми, возьми, да живо!

И видя, как заторопился паренек, хватая суетящимися пальцами картошку, солдат лопатой-пятерней картофельную мелочь зачерпнул и запихнул ему в карман.

— На всю араву теперь хватит! — глаза парнишки засияли радостью. — Спасибо тебе, дядька!

И лягушонком сиганул с вагона.

— Вот Петровна зарадуется! — парнишка погладил карманы отвисшие. — «Кормилец ты наш и поилец, — скажет. — Тебя, видно, Бог нам послал во спасение…» А когда ухожу на станцию, говорит на дорожку: «Не трогай чужого и не бойся никого», — проговорил он, подражая неизвестной солдату бабке Петровне, сделав ударение на первое «о» а слове «никого».

Ему так не хотелось расставаться с солдатом! Ступив ногами на осколок доски своей, спросил:

— А ты батьку моего не встречал?

— А как фамилия?

Паренек назвал свою фамилию, но за длинным, прощальным гудком паровоза, солдат не расслышал, а переспрашивать не стал. Сколько фамилий таких на фронте, а сколько отвоевалось и успокоилось под холодным безымянным дерном.

— Может, где и встречал… Да ты не того! Живой он! — убежденно заверил солдат. — Живой — и никаких! Так и стой на этом и другого не думай! — погрозил он пальцем. — Живой он — и все! Воюет!

Состав вздрогнул. Отдуваясь дымом и паром, то буксуя, то упираясь надсадно, паровоз тяжело стронул и, медленно ход набирая, потащил эшелон на запад под призывный жест поднятой руки выходного семафора.

— Храни тебя Бог, дядька! — крикнул солдату паренек от баб заученную фразу и поднял над головой пятерню с чистыми кончиками пальцев.

— Да, да! Спасибо, сынок! Спасибо! Держись, сынок! — солдат потряс крепко сжатым кулаком. — Мы, в рот им дышло!.. Отомстим за все! За все, сынок!

И под тяжкий перестук состава, Анисим рванул на гармони «Прощание славянки».

Брату моему Виктору

и сверстникам его,

изведавшим рабства

немецкого на заводах

фирмы «Фольксваген»

Я — ОСТ 3468. ОСТ потому, что я русский. Мне от роду 14 лет. Во мне страх и глухая тоска. И тяжелая слабость в ногах.

Я тележку качу по проходу меж гудящих прессов. В тележке моей тяжеленной обрубки стальные — листовые отходы работы прессов.

А вокруг меня немцы. За прессами стоят тоже немцы. Это «Фольксваген»- завод.

Мамка родненькая, тут Германия самая страшная!

По проходу за мной ходит с палкой хохол-полицай, надзиратель мордастый. Я боюсь его палки! Бьет меня без разбора, Бьет не только меня, но мне кажется, что меня бьет сильнее и чаще других.

Бьют не только хохлы-надзиратели, но и немцы-охранники бьют.

Бьют за то, что совок к концу дня стал тяжелым и просыпался мусор железный; что, держась за тележку, я стоя уснул на секунду какую-то; что распухшие ноги я долго в колодки вдеваю; что голову поднял и выпрямил шею и глянул в глаза полицаю-предателю.

Бьют по самым болючим местам. Иногда просто так палкой врежет и матом покроет, чтобы сон от себя отогнать.

Под одежками-тряпками наши голые кости. И палками бьют по костям… Все по старым болячкам! Для новых болячек на наших костях уже нету места.

Враги вокруг нас день и ночь, день и ночь.

Ждем отбоя, как самую светлую радость. В темноте хорошо пошептаться друг с другом. Помечтать… Вот придет наша Красная Армия — и мы будем ловить полицаев и немцев-охранников! Посмеяться тихонько можно…

Внезапно приходит сон. А во сне мы и стонем, и плачем, и родным своим жалимся, жалимся…

Мамка родненькая! Вечно хочется есть. Есть и спать. И забиться бы в щелочку маленькую, чтоб не видел никто и никто б никогда не нашел.

И мне кажется: я никогда не наемся. И домой никогда не вернусь.

Если б я знал, что ждет меня тут, я б не дался тогда полицаям, что пришли и забрали меня 12 мая 43-го года.

Не вспоминал бы тот день, да он забываться не хочет.

Мы только сели обедать все вместе: Вася, Петя, Шурик и вы с теткой Полькой. А Клаве, как мамкиной дочке, ты борщ отнесла в ее комнату. Только сели — они и явились!

С винтовками двое.

Я твой борщик щавелевый только попробовал, мамка моя! Пару ложек успел отхлебнуть. Тарелка моя почти полная так и осталась стоять. Там и ложка моя. И хлебца кусаник остался.

Теперь кажется мне, что обед недоеденный тот до сих пор меня ждет на столе.

Те полицаи по дороге сказали, что застрелят меня, если я побегу. Лучше б я побежал!

До отправки в Германию нас под охраной держали в здании банка по Коммунистической улице.

Охраняли полицаи, с утра уже пьяные, поэтому нам удалось убежать. Помнишь, как прилетел я домой? Я тогда не один убежал. Со мной были хлопцы из Людкова и с нашей Замишевской улицы. Перед этим побегом нам передали тайком, что в задней стенке уборной, что во дворе у забора, оторваны доски и держатся только на верхних гвоздях.

Когда вывели нас на прогулку во двор, все, кто знал и не струсил, в уборной доски раздвинули — и через забор в огороды. И все, кто удрал — по домам разбежались. Вот дураки.

Нас, как котят, похватали и в банк. И охранять стали немцы уже, а не те полицаи.

А 15 мая во дворе банка построили нас и девчонок и под немецким конвоем погнали на станцию.