— В Мюнхен. Отправимся после дознания, если ее состояние позволит.

— После дознания?

— Да.

— А ты знаешь, каково будет решение дознавателей?

— Да. Болезнь сердца.

— Нет, моя дорогая. Убийство.

Маргарет пропустила пальцы сквозь траву, и пригорок зашевелился под нею как живой.

— Убийство, — повторил мистер Уилкокс. — Чарльз может сесть в тюрьму. У меня нет сил ему это сообщить. Не знаю, что делать… что делать… Я раздавлен. Я уничтожен.

В Маргарет не проснулось ни капли нежности. Она не считала, что ее последняя надежда — сломить Генри. Она не обняла страдальца. Но в течение этого дня и последующих стала завязываться их новая жизнь. Дознаватели вынесли решение, и Чарльз предстал перед судом. Невозможно было поверить, что он понесет наказание, но закон, отражавший все то, во что верил сам Чарльз, приговорил его к трем годам заключения. И вот тут крепость Генри пала. Он не мог никого выносить, кроме своей жены. Он приплелся к ней после суда и попросил, чтобы она делала с ним что хочет. И она сделала то, что казалось самым простым, — увезла его в Говардс-Энд.

Отец Тома косил большой луг. Снова и снова он двигался среди гудящих лезвий и сладкого запаха трав, охватывая сужающимися кругами священную сердцевину поля. Том о чем-то спрашивал Хелен.

— Понятия не имею, — отвечала она. — Ты думаешь, можно, Мег?

Отложив шитье, Маргарет рассеянно посмотрела на них.

— О чем это вы?

— Том хочет знать, можно ли ребенку играть в скошенной траве.

— Откуда же мне знать? — ответила Маргарет и вновь принялась за работу.

— Значит, так, Том: ребенок не должен стоять, не должен лежать лицом вниз, не должен лежать так, чтобы его голова болталась во все стороны. Его нельзя дразнить и щекотать. И нельзя разрезать на кусочки сенокосилкой. Ты будешь с ним осторожен?

Том протянул руки.

— Этот мальчик — великолепная нянька, — заметила Маргарет.

— Ему нравится малыш. Поэтому он так себя ведет, — сказала Хелен. — Они станут друзьями на всю жизнь.

— Когда одному шесть, а другому год?

— Конечно. Для Тома это будет очень важно.

— А для малыша, может, еще важнее.

Прошло четырнадцать месяцев, но Маргарет все так и жила в Говардс-Энде. Ничего лучшего она не придумала. Вновь косили луг, вновь в саду распускались огромные красные маки. Придет июль, и в пшенице вырастут маки поменьше, а в августе соберут урожай. Год за годом эти мелкие события станут частью их жизни. Каждое лето она будет бояться, что пересохнет колодец, каждую зиму — что замерзнут трубы, а если задует сильный западный ветер, то на дом может упасть шершавый вяз и тогда всему придет конец, поэтому она не могла ни читать, ни беседовать, когда дул западный ветер. Сейчас воздух был тих. Маргарет с сестрой сидела на остатках альпийской горки Иви, там, где лужайка переходила в поле.

— Ну что за народ! — воскликнула Хелен. — Чего они запрятались в доме?

Маргарет, которая теперь не любила много говорить, ничего ей не ответила. Шум сенокосилки доносился с перерывами, словно морской прибой. Рядом с ними мужчина пытался выкосить одну из ложбинок.

— Жаль, что Генри не может выйти и получить удовольствие, — сказала Хелен. — Сидеть взаперти в такую погоду! Как это тяжело!

— Что делать, — сказала Маргарет. — Сенная лихорадка — главная причина, из-за которой ему трудно здесь жить, но он считает, что оно того стоит.

— Мег, он болен или нет? Я что-то не пойму.

— Нет, не болен. Он бесконечно устал. Всю жизнь он только и делал, что трудился, ничего не замечая вокруг. Как раз такие люди и валятся с ног, когда вдруг у них открываются глаза.

— Наверное, он ужасно переживает из-за своей роли в этой истории.

— Да, ужасно. Поэтому я не хотела, чтобы Долли приезжала сегодня вместе с остальными. Но он хотел собрать всех. Что ж, пусть будет как будет.

— А зачем он их созвал?

Маргарет не ответила.

— Мег, можно я тебе кое-что скажу? Мне нравится Генри.

— Странно было бы, если бы это было не так, — отозвалась Маргарет.

— Но раньше мне он не нравился.

— Раньше!

Маргарет на минуту опустила глаза и увидела ту черную пропасть, которая маячила перед ней в прошлом. Они с Генри преодолели ее, никогда не упоминая ни Леонарда, ни Чарльза. Они строили новую жизнь, еще неясную, но скрашенную спокойствием. Леонард был мертв. Чарльзу оставалось сидеть в тюрьме два года. Раньше многие вещи редко виделись столь явственно. Теперь все было иначе.

— Мне нравится Генри, потому что он по-настоящему переживает.

— А ты ему нравишься, потому что не переживаешь.

Хелен вздохнула. Спрятав свое лицо в ладони, она выглядела униженной. Через некоторое время она заговорила: «Что касается любви…» Переход не был такой уж неожиданный, как могло показаться.

Маргарет продолжала шить.

— Я хочу сказать: что касается любви женщины к мужчине… Я считала, что когда-нибудь посвящу ей всю жизнь, и меня кидало то туда, то сюда, как будто внутри меня что-то никак не могло успокоиться. Но сейчас все улеглось. Похоже, я излечилась. Этот господин старший лесничий, о котором мне без конца пишет Фрида, наверное, благородный человек, но он не понимает, что я никогда не выйду ни за него, ни за кого другого. Это не от стыда или неверия в себя. Просто не могу. Со мной все кончено. В юности я так мечтала о любви и думала, что, на счастье или на беду, любовь — это что-то великое. Однако вышло по-другому, любовь сама оказалось мечтой. Ты согласна?

— Нет, не согласна. Не согласна.

— Я должна помнить Леонарда, ведь он был моим возлюбленным. Я его искушала и убила. Поэтому помнить — это самое малое, что я могу сделать. Я бы хотела подарить ему все мое сердце в такой день, как этот. Но не могу. Не стоит притворяться. Я его забываю. — Ее глаза наполнились слезами. — Почему все не складывается, почему, моя дорогая, моя драгоценная… — Она не договорила. — Томми!

— Да, я вас слушаю.

— Не надо пытаться малыша ставить на ноги… Во мне чего-то не хватает. Я вижу, что ты любишь Генри и с каждым днем понимаешь его все больше, и знаю, что смерть никогда не разлучит вас. Но я… Может, во мне есть какой-то ужасный, неисправимый изъян?

Маргарет ее успокоила:

— Просто дело в том, что люди различаются гораздо существеннее, чем готовы признать. Во всем мире мужчины и женщины беспокоятся, потому что не могут развиваться так, как положено. Иногда они закрывают на это глаза, и им становится легче. Не волнуйся, Хелен. Развивай в себе то, что есть; люби своего ребенка. Я вот не люблю детей. И слава Богу, у меня их нет. Дети милые и очаровательные, и я могу с ними поиграть, но это все. В моих действиях нет искренности, вести себя с ними надо совсем не так. А другие — другие идут еще дальше и вообще отстраняются от человечества. Место, как и человек, способно отразить эти тенденции. Это часть битвы против единообразия. Различия — вечные различия, поселенные Господом Богом в одну семью, так чтобы всегда был заметен какой-то цвет — возможно, печали, — но на фоне будничной серости. Так что не надо переживать из-за Леонарда. Если не получается, не пытайся через силу извлечь изнутри личное. Забудь его.