Иньяцио сбит с толку.

— Но Анджелина и Джузеппина тоже…

— Оставь их. — Винченцо взрывается. — Они — женщины.

Вскакивает, сыну приходится сделать то же самое.

— Знаешь, как меня называли? Босяком. Меня!

Он смеется, и по его злому, нервному смеху Иньяцио понимает, что десяток, может даже, сотня ножевых ран до сих пор кровоточат в нем, вот почему отец ведет себя, как раненый зверь. От этой мысли у него сжимается сердце.

— Все, все те, кто меня презирал, пришли ко мне с протянутой рукой так или иначе. — Винченцо берет сына за подбородок, смотрит в глаза. — Ты должен получить то, что мне не дали. Тебе должны это дать, а если не дадут, возьми сам. Потому что власть не только в набитом кошельке, нет, она еще и в том, чтобы показать другим, кто смотрит на тебя свысока, свою силу. Люди будут бояться тебя. Понимаешь?

Иньяцио озадачен. Ему только пятнадцать, и эти слова его сбивают с толку, смущают. Отец никогда с ним так не разговаривал, никогда не делился своими переживаниями, о которых часто свидетельствовал его нахмуренный лоб.

Зачем вы говорите мне все это? — хотел бы спросить он, но произносит совсем другое:

— Но… не лучше ли, чтобы тебя уважали? Человеку, который боится тебя, нельзя верить…

— Люди искренни с теми, чью власть признают, Иньяцио, потому что знают: иначе им несдобровать. И деньги — один из путей к власти. Поэтому я тебе говорю: держи крепко то, что имеешь, и никогда не доверяй, не доверяй никому. Все свое держи при себе. Думай только о спасении своей шкуры любой ценой.

Иньяцио размышляет. Он не хочет, чтобы люди боялись его, как отца. При встрече с Винченцо Флорио у одних в глазах — страх, у других — презрение.

Он хочет, чтобы его уважали за человеческие качества, а не за деньги или земли, пытается объяснить это отцу, но в ответ получает только горький, саркастический смех.

Винченцо встает, направляется к двери.

— А, издержки красивой жизни. Ты говоришь так, потому что ты никогда никому ничего не доказывал, сын мой. Все, что у тебя есть, обеспечил тебе я, и ты не знаешь, даже представить себе не можешь, чего мне это стоило. — Он качает головой, оглядывается. — Если бы только эти стены могли говорить, они бы тебе такого поведали… Ну хватит на сегодня. Пойдем ужинать.

С тревогой Иньяцио замечает, что волосы отца поседели. Он провожает Винченцо взглядом, когда тот исчезает за дверью. Касается рукой поверхности стола.

Ты не знаешь, даже представить себе не можешь, чего мне это стоило.

Он повторяет эту фразу про себя, катает ее на языке, словно хочет распробовать, пока наконец она не проваливается на дно желудка.

Иньяцио не думает о том, каким был его отец до него. Жизнь мужчины до рождения ребенка часто является тайной, которую любой родитель предпочитает хранить глубоко внутри себя. Между до и после пролегает непреодолимая граница.

Иньяцио не может знать, насколько ребенок меняет мужчину.

* * *

— Ваше высокопревосходительство, что будем делать? — начинает Винченцо, сидя перед чашкой кофе, принесенной лакеем в ливрее. — Вы знаете, как меня изводит Росси, и не предпринимаете никаких мер.

Министр Винченцо Кассизи, с широкими бакенбардами на угловатом лице, бросает косой взгляд на Карло Филанджери, словно тот несет ответственность за подобное вступление, и позволяет себе ироническую улыбку.

Чтобы разобраться в споре с Росси, Винченцо решил поехать в Неаполь — просить аудиенции у кавалера Кассизи, уже десять лет как министра по делам Сицилии. Благодаря Филанджери аудиенция была быстро получена.

Министр пожимает плечами.

— А что делаете вы, дон Флорио? Если бы вы были более корректны в отношении вашей должности…

Винченцо разражается резким, саркастичным смехом.

— Я? Я… что?

— Ваше высокопревосходительство, мы ведем речь об одном из самых важных деловых людей в королевстве, — вмешивается Филанджери тихим голосом, рассматривая носки своих блестящих сапог. — Требовать, чтобы он бросал свои дела по любому щелчку…

Винченцо перебивает его:

— Именно в этом и заключается проблема, ваше высокопревосходительство. У меня не только должность представителя, я не бездельник какой-нибудь, окруженный интендантами, готовыми на все ради меня. Понимаете, о чем я?

Винченцо наклоняется вперед, чуть ли не касается руки министра. Кассини отстраняется, чувствуя себя неловко.

— Я плачу больше налогов, чем кто-либо во всем государстве, обогащаю город, ввозя иностранные товары, и пополняю запасы армии лекарствами и серой. Вы же приперли меня к стенке. Вы у меня даже серебро конфисковали, которое революционное правительство назначило мне в качестве платежа в сорок восьмом году… — Он делает паузу, переводит дыхание, отпивает глоток кофе.

На лицах обоих мужчин отражается глубокое смятение. Но оба молчат.

— Государство мне много должно, — заканчивает Винченцо. — Вы оба мне много должны.

Министр резко вскакивает, давая понять, что не желает терпеть общество такого бесстыдного человека.

— Это, знаете ли, уже слишком… Вы снабжали деньгами мятежников, а теперь смеете просить вознаграждение за службу, и таким тоном! Росси прав, требуя вашей отставки.

Винченцо и бровью не повел.

— Да, смею просить, потому что имею на это право. — Он откидывается на спинку кресла, скрестив руки на груди. — Чем было бы королевство Бурбонов без дома Флорио? Подумайте только о моих кораблях, об услугах, которые я оказываю короне, и о тех случаях, когда мне пришлось быть посредником между вами, чиновниками, и крупными банками, когда король оказался в затруднительном положении и вам нужен был кредит. Ну же, давайте, скажите мне, что сделал для вас Росси?

Министр Кассизи отступает еще на шаг.

Лицо Филанджери искажено гримасой.

Кассизи возвращается за стол. Прокашливается, но молчит.

Винченцо использует молчание как отмычку, чтобы слова проскользнули в головы двух мужчин, приведя их к полезному для него умозаключению.

В конце концов министр произносит:

— И что вы хотите?

— Я прошу три вещи.

Винченцо отгибает пальцы.

— Прежде всего, хочу, чтобы Росси оставил меня в покое. Дальше, чтобы он отдал мне служебные ведомости и, наконец, чтобы заплатил. Не потому что мне нужны эти мизерные деньги, которые я получаю как представитель. А потому, что я — это я, а он — всего лишь клерк. Он для меня не существует, и я для него не должен существовать.

Все требования Флорио будут выполнены.

* * *

— Да здравствуют жених и невеста!