«Похоже, что этот человек за последние двадцать лет не читал ничего, кроме бейсбольных сводок “Dodgers”, – вспоминал Перкинс несколько лет спустя. – Но Том говорил с ним так, словно он был редактором из “Atlantic Monthly”. Он спрашивал у него совет, как писать рассказы, и умолял его помочь ему с его новой книгой».

Когда приехала полиция, мужчина уже выпивал с Перкинсом и Вулфом, развлекая их историями из собственной жизни, так что Макс и Том остались там еще на час.

Несколько дней спустя Том принес тридцать пять тысяч слов, которые он хотел включить в книгу «О времени и о реке». Отрывок описывал их недавнюю ночь в Бруклине, но они так и не использовали его.

Работа над романом затянулась на июль, и теперь они пытались пробиться к финалу. Максу казалось, что они никогда ее не закончат, потому что оставалась самая сложная часть – те страницы, где описывались отношения Юджина Ганта с Эстер Джек, прототипом которой стала Элин Бернштайн.

Макс и Элин были заочно знакомы уже пять лет, но Перкинс не встречался с ней, пока они работали над книгой «О времени и о реке». И однажды их лично представили друг другу в ресторане Cherio’s. Макс так перепугался, что почти ничего не говорил. Вскоре после этого миссис Бернштайн явилась к нему в офис. Там она сообщила, что сделает все возможное, чтобы не допустить выхода книги, в которой присутствует в качестве персонажа.

Перкинс представлял Тома, поэтому не мог пойти ни на какие уступки, но все равно оставался сердечным и открытым. Когда она собралась уходить, он протянул ей руку, но Элин убрала свою за спину, сказав:

– Я считаю вас врагом.

Все, что Вулф написал в книге об Элин Бернштайн, не казалось Перкинсу правдивым. Он думал, что события «все еще были слишком свежи, чтобы писать о них объективно», и побаивался начинать борьбу за этот кусок, потому что знал, чем она закончится. А затем ему пришло в голову, что они могли бы закрыть этот огромный том первой встречей Юджина с Эстер Джек на пути из Европы в Америку – и больше ничего. Перекладывая историю в следующую книгу, Перкинс понимал, что если не может решить проблему сейчас, то по крайней мере может ее отложить. Так роман «О времени и о реке» получил свой драматичный финал.

К этому моменту офисная и домашняя жизнь Перкинса превратилась в две четко очерченные зоны. Он и Луиза общались с некоторыми из его авторов, но она понимала, что бизнес редко связан с удовольствием. Томас Вулф был единственным писателем, которому удавалось свободно перемещаться между этими зонами. После того как Перкинсы переехали в Нью-Йорк, Вулф получил право пользоваться гостеприимством своего издателя. Даже девочки Перкинсов, которые поначалу побаивались Тома, поняли, что по своей натуре он очень мягкий человек, хотя и способный в любой момент начать разглагольствовать во всю мощь своих легких. Первое время им всем было страшно сидеть рядом с ним за столом. Но в конце концов младшая из дочерей продемонстрировала свою доблесть. Нэнси вспоминала, что однажды вечером «сидела слева от папы за ужином, а Вулф сидел справа. Том был в самом устрашающем настроении, ругался и бранился на папу, как если бы кроме них в комнате никого не было». Его слова так ранили ее, что она разрыдалась и закричала на Вулфа, чтобы он не смел так разговаривать с ее папой. Макс мягко улыбнулся и тихо успокоил ее.

– Все в порядке, Утенок, – сказал он. – Не обращай внимания. Честное слово, все в порядке.

Перкинс не извинился за Вулфа, но по крайней мере попытался объяснить его поведение, как однажды попытался объяснить это самому Вулфу.

– Том, – сказал он. – В тебе живут десять тысяч чертей и один архангел.

Погода в Нью-Йорке становилась все более жаркой, но Перкинс и Вулф продолжали работать. Седьмого июля Том обедал вместе с Максом и Скоттом, который приехал из Балтимора. Фицджеральд пытался утешить Вулфа по поводу сокращения рукописи, сказав:

– Ты не вырежешь из книги ничего такого, о чем впоследствии будешь жалеть.

На следующий день Том написал Роберту Рейнольдсу:

«Мне интересно, правда ли это. В любом случае я должен сделать все, что от меня зависит, во время, отведенное мне, а затем отдать дело на суд богов и Максвелла Перкинса». Через три дня после этого их спор достиг такого накала, что Перкинс не выдержал, упаковал часть рукописи и отправил в печать без дальнейших обсуждений. Том запаниковал и запротестовал. Когда дело касалось чувств, он писал своей подруге Кэтрин Бретт:

«Я привязался к этой рукописи, как к какому-то чудовищному детенышу, и был немного напуган, когда пришлось отдать его. Произошедшее означает, что через несколько недель начнут приходить утвержденные станицы, а также это значит, что все, что я предполагал, хотел или надеялся сделать, должно быть осуществлено менее чем за два месяца. После этого жребий будет брошен. Я думаю, что мистер Перкинс прав в своем чувстве, что я должен подчиниться этой необходимости и что такая длинная книга, отнявшая так много времени, может превратиться в одержимость и заставить автора работать над ней вечно, стремясь сделать ее совершенной и включить все, что ему нужно; но я верю, что куда более важно закончить все-таки эту книгу и двигаться дальше – с другой работой».

Еще никогда Перкинс не обделял свою семью вниманием так, как в тот год. Летом его женщины разбежались. Луиза отправилась в круиз, Берта теперь была замужем и жила в Бостоне, Зиппи и Пэгги уехали на ранчо Стразерса Берта в Вайоминг, а младшие девочки, Джейн и Нэнси, отправились в Нью-Кейнан. Вернувшись с Запада, Зиппи и Пэгги объявили, что никогда не выйдут замуж, и Макс написал Элизабет Леммон:

«Потому что ковбои их не прокормят, а все мужчины с Востока рядом с ними просто ничто».

Макс прекрасно понимал их реакцию:

«Я никогда не был настолько польщен, как в тот день, когда какой-то мужчина принял меня за Уилла Джеймса. Сам Уилл лишь вяло улыбнулся, когда я сообщил ему об этом. Это одна из причин войн, которые у нас гремят: мужчина, который живет, спрятав колени под стол, – мужчина всего лишь наполовину, и это всем известно. Доктор Джонсон сказал, что, когда они осматривали военных, “им всем стало бы очень стыдно, если бы в комнату в тот момент вошел какой-нибудь генерал”. И если бы в зал заседания директоров вдруг вошел добрый работяга, какой-нибудь механик, директорам тоже стало бы стыдно. И если бы старик Циммерман, начальник нашего типографского цеха, или такой парень, как Адам Бид,[190] в полосатом фартуке вошел в наш зал заседаний, нам бы тоже стало стыдно. Такова истина, и она должна значить что-то, но что – я не знаю».

Восьмого сентября 1934 года у Берты и ее мужа родился первенец, внук Макса, Эдвард Перкинс-Фротингхем. Перкинс называл малыша «она» много месяцев, настаивая, что это было привычкой.

Каким-то образом последние несколько месяцев, особенно когда Том опаздывал на встречи, Макс находил время отсылать Элизабет отчеты о проделанной совместно с Вулфом работе. За несколько дней до того, как редактору нужно было снова отправляться в Балтимор к доктору Бродли, он написал мисс Леммон и сообщил, что едет, а также выразил надежду, что сможет встретиться с ней.