уже пятьдесят – время пролетело незаметно». Я поняла это по ее шутливой настойчивости, с которой она все время говорила о себе. По ее словам, климат в Челтнеме такой сонный, что она часто не может рисовать; после обеда они включают граммофон; а еще она почти каждый день ездит к своей матери в Брокхэмптон[1061], где ей нравится встречать деревенских жителей. Жены фермеров жмут ей руку. После смерти матери – ей всего 80 лет, и она тверда как скала – они с Лили, которая занимается политикой, но, разумеется, не все время, собираются переехать в Харрогит[1062], где не такой сонный климат и больше знакомых. Ничто надолго не отвлекало ее от главной заботы: «я только начала жить, как жизнь уже закончилась». Даже разговор об одежде сводился к этой теме. Одна портниха сказала ей, что человек получает больше удовольствия от жизни, если он хорошо одет. Тогда она решила последовать совету и потратила £8,8 в магазине «Pomeroy’s» на Олд-Берлингтон-стрит. Но и это лишь вызвало дополнительное беспокойство. На самом деле у меня возникло невероятно мрачное впечатление от ее страданий, которые, правда, слишком ничтожны и мелочны, чтобы называть их таким громким словом, – скорее это фрустрация; ощущение, что ты «пустое место»; наблюдение за тем, как жизнь проходит мимо; «еще я очень ленива – да, вот в чем дело – я утопаю в комфорте». Я бы назвала это погружением в отчаяние. «Чем три одинокие женщины могут заниматься в деревне?» Боже, какое счастье иметь решительность и мотивацию, которые достаточно сильны, чтобы вести меня по жизни вперед с самого рождения! Занятие ерундой, бездействие и отсутствие интереса к чему-либо – это постоянное избегание жизни, шутливое отношение ко всему и обесценивание – вот что все портит! Хотя если нет особо денег, внешности и таланта, а есть только понимание, что у других всего этого больше, особенно когда она сравнивает свои бледненькие натюрморты с превосходными картинами Маргарет Гир[1063] из Котсуолдской школы, – что тут поделаешь? Как бороться? Как оседлать жизнь и вцепиться ей в загривок? Остается только отшучиваться, стискивать зубы, становиться эгоисткой, оправдываться, извиняться и жаловаться. Особенно жалким мне показалось то, что примерно в 17:30 она начала теребить свои перчатки (ибо никогда не говорит прямо и смело) и долго подводила к тому, что ей пора.

– Но куда? – спросила я.

– В Политехнический институт[1064], на лекцию о французской литературе.

– Но зачем?

– Да ведь в Челтнеме не услышишь французскую речь.

– Ох, милочка, я же могу рассказать тебе о французской литературе все что нужно, – сказала я.

Она долго колебалась, не зная уйти или остаться. А когда я спросила, какие у нее планы на вечер, она, хихикнув, ответила:

– Что ж, это зависит от того, сколько продлится лекция.

– Ты не хочешь пойти на спектакль?

– Нет, думаю, я просто перекушу в отеле “Temperance”.

– Господи боже, – повторяла я.

И дело вовсе не в том, что она какая-то глупая или ничего не замечает – нет, она знает, что есть друзья, которые, словно верные псы, выгнут спины и протянут ей лапы, пускай очень неловко и неохотно.

21 февраля, пятница.

Нет более контрастных, противоположных друг другу женщин, чем Марджери Сноуден и Этель Смит. Вчера я лежала здесь, когда в четыре часа раздался звонок, затем послышались быстрые шаги вверх по лестнице, и в комнату влетела грубоватая пожилая женщина, напоминающая военного (старше, чем я ожидала), немного необузданная и резкая, в шляпе-треуголке и сшитом на заказ костюме.

– Дайте-ка я на вас посмотрю.

– Я, кстати, принесла тетрадь и карандаш – хочу задать несколько вопросов, – сказала она уже после приветствия.

Тут раздался звон колокольчика. Я пошла посмотреть. Потом мы сели пить чай.

– Сначала я хочу ознакомиться с генеалогией семьи вашей матери. Старик Пэттл[1065] – у вас есть его фотография? Нет? Ну а имена его дочерей?

Это продолжалось до самого чая. Потом, когда Этель села на диван и вытянула ноги, положив их на собачью лежанку, мы без умолку болтали до семи, пока не пришел Л. Она говорила значительно больше, чем я. (Еще на лестнице, когда мы шли пить чай, я попросила называть меня Вирджинией; примерно через 10 минут после чая она попросила называть ее Этель; вот так просто разумно и быстро, всего за 15 минут, была заложена основа нашей нерушимой дружбы.) И мы пустились в разговоры, в частности о музыке: «Говорят, я эгоистка. Я борец. Я сочувствую аутсайдерам. Я позвонила Хью Аллену[1066] и предложила пообедать. Дорогой сэр Хью – “дорогая Этель” – есть то, чего вы не знаете о представителях своего пола. Поверьте, мне нужно приезжать в Лондон, приставать к людям и добиваться своего – в конце концов, мне обещают 14 женщин в оркестре. Я приезжаю и обнаруживаю двух. И опять берусь за телефон». У нее на виске пульсирует вена, похожая на большого червя. Щеки краснеют. Выцветшие глаза вспыхивают. У нее широкий округлый лоб. Говорили об одежде. Я собираюсь в Бат послушать пьесы дорогого Мориса Бэринга, а потом мы поедем (тут вошла Элли) в Роттингдин[1067]. И я должна переодеться в вечернее платье. Вот что меня беспокоит. Мне комфортно только в этом – есть еще один наряд, который я надеваю, когда иду слушать оркестр. А потом мне надо собирать вещи (передо мной лежит ананас от матери Леонарда, который ждет снаружи). «Моя горничная? Она самая обычная ирландка. “Доктор (она меня так называет), миссис Вулф не хочет вас видеть. Пришла телеграмма о переносе встречи”. Но вот я здесь. И разве это не свидетельствует о том, что мой аппетит к жизни все еще велик? Десять дней подряд я не думала ни о чем, кроме нашей встречи. И вот наконец между нами складывается дружба». Она настолько искренна и резка, но при этом разборчива – проницательно судит о Вите и ее второсортных подружках (об Энид Бэгнольд[1068], например), – что разговор выходит довольно откровенным, как мне кажется, а не превращается в обычную болтовню. Мне нравится слушать то, что она говорит о музыке. Она написала пьесу по мотивам «Тюрьмы» Брюстера[1069] и с удовольствием займется ее оркестровкой этим летом. Говорит, что написание музыки и романа – это почти одно и то же. Скажем, человек думает о море, и ему на ум приходят нужные фразы. А оркестровка – это краски. И нужно быть очень осторожным со своей «техникой». Она планирует рапсодии о «Своей комнате», о мисс Уильямсон[1070], о