выгибая и протягивая суставы, вынул руки из веревочных тисков, размял, покряхтываая, затряс кистями.

— У, мать ее! Ничего не чувствую. Потерпи маленько, сейчас тебя развяжу.

Илья терпел, хоть терпеть уже было особенно нечего. Кисти онемели. Мука началась, когда веревка упала на пол. Слезы сами побежали из глаз. Он не Сергей! Он — бывший интеллигент, бывший врач, бывший каторжанин, ныне — государственный преступник седьмого круга Ада. И — такое! Чем там грозил родственник? Вот они кары…

— Тебе местный хмырь кто? — Сергей уже развязал Руслика, оттащил Гаслана в угол, а заодно спутал его всеми благоприобретенными веревочками.

— Больно — простонал Илья.

— Врешь, однако, — сволочь все же Углов, Руслику вон сам руки растирает. Ага, и мне бы так, еще: по головке погладить и сопли утереть.

Илья отозвался, как только боль стала терпимой:

— Родственник. Виделись в детстве. Редко. Взрослыми почти не встречались. Он года четыре до моего…  исчез.

— Врезал?

— То-то и оно, что — нет. Исчез, испарился. В розыск объявляли. Перед этим умерла его мать. Сразу после похорон его как ветром сдуло. Говорили, будто он мешок с деньгами из-под бабульки вытянул. Лежала матушка на них, и никому невдомек. Он пошарил, нашел, а чтобы старушка не голосила, подушку ей на голову приспособил. Может, врут, а может, нет. Он на глазах у людей исчез, завернул за угол и пропал.

— Ты сам с очевидцем разговаривал или сплетни слушал? — напряженно спросил Углов.

— Сам. Его бывшая жена приехала на похороны. Я так понимаю, она явилась денег с него потрясти. Брательник отродясь нигде по долгу не работал, и заботой о детях себя не обременял. Нина отважилась явиться, напомнить, что алиментов никогда в глаза не видела.

— А он?

— На порог ее не пустил. Квартиру — на ключ, сам — в бега, в прямом смысле. Она его пыталась догнать. Говорит, почти нагнала, шага три не добежала, когда он за угол свернул. Она за ним, а там — никого.

— В подъезд заскочил, или в подвальное окошко.

— Она мне вот с такенными глазами рассказывала, божилась: ничего подобного за поворотом не было. Не куда было ему деваться.

— Какие делаем выводы?

— Вполне определенные: мы не умерли! Понимаешь? Мы не умерли! Мы живые! А значит, всегда останется возможность, не возможность, так хоть надежда, не знаю…

— Вернуться?

— Да!

* * *

Это надо было переварить, пережевать, осмыслить. Но с пониманием, с глубинным осознанием, вернее, вслед за ним, накатило: это их последние минуты. Братец наверху не дремлет, готовит ужасную, изощренную, невиданную казнь для трех бандитов. Посулил, оставить в живых, если Илья согласится сотрудничать? Если и согласится, — а он этого не сделает, — его используют, а потом казнят с еще большей жестокостью. Хуже — родственничек уже тем будет доволен, что сломал таки благополучного, правильного Илью. Ему желательно не просто убить, а предварительно вывалять в грязи, уничтожить все, что осталось человеческого внутри.

Как жаль! Как жаль-то! Вот бы оказаться на Земле, с людьми, которые никогда не были жителями города Дита, не потеряли имена, время и пространство; не потеряли представления о добре и зле.

— Знаешь, как я сюда попал? — Сергей говорил тихо и печально, что натуре его отнюдь свойственно не было.

— Ты никогда не рассказывал.

— В мой город воры съехались на толковище. Такой, знаешь ли, представительный саммит собрался. Считай, со всей ближней Сибири. А меня только-только положенцем определили. Это до короны…  Не важно. Или важно, как посмотреть. Накипало нешуточное дело. Кое-кто рамсы попутал. Мне пришлось разводить. Там и выяснилось, да не впрямую, обиняками, что из моего города зауральские, в обход авторитетов, решили отстойник сделать. Пустили партию наркоты немерянную и не проверенную. Им удобно тут рынок держать — город богатый, менты куплены. Мне они через людей передали, мол, не гоношись, братан, тебе отстегнем манехо. Я этих отморозков никогда за людей не держал. А тут смотрю, совсем охренели от бабок. На на сходняке, и вывел их. Меня поддержали. Зауральские побыковали, постреляли и убрались. Все чин-чинарем год прмерно шло. Корону на меня надели. Но я помню, что про меня не забыли. Утром двадцатого июля проснулся, чую: не то. Будто голову обнесло с похмелья. Ни есть, ни пить, ни идти никуда не хочется. А идти надо. Мне накануни стрелку забили. Туда мертвый поползешь.

Пошел. Спускаюсь по лестнице, ступеньки считаю, а перед глазами картинка: выхожу, а из кустов очередь. Не поверишь, так ярко представил, что из подъезда не вышел, выпрыгнул и — в сторону. Там выгородка для мусорных машин. Только за нее прыгнул, прижался и…  В общем, именно оттуда, откуда думал, начали из автоматов поливать. Как они меня проворонили?

— Не заметили?

— Заметили. Когда моих парней замочили и джип расстреляли, пауза образовалась. Слышу — бегут. У меня даже ствола с собой не было. Меня тогда здорово менты пасли. С оружием не ходил. Охрана всегда при мне, по всем правилам: с документами.

Стою, слушаю и понимаю, что жить осталось шагов десять, пока эти волки до выгородки добегут. Шаги приближаются, я в стенку вжимаюсь. До того в голове замутилось, стало мерещиться, что она мягкая, и я в нее как в перину ухожу. Но перина глубокая, вроде колодца. С его дна, из глубины уже увидел, как они подбежали. Последнее что помню: хари их удивленные.

Проявился здесь в мраморной лохани. Рядом Мураш топчется. Я на него поглядел, на белое небо, на чинару — или хрен ее знает, как она называется — с пыльными листьями, и впервые в жизни слезу пустил. Лежу, морду в рукав куртки уткнул, и реву как ребенок: что не почувствовал, как в меня пули входят, что и на этой стороне — жизнь. Именно тогда, у лохани, еще в ней лежа, решил — завязываю. В другой жизни будет другая жизнь. Оказалось, от судьбы не уйдешь. Что там, что здесь: конвой, тюрьма, каторга.

— Согласись, здешние несколько отличаются от земных.

— Суть та же. И убивать меня завтра будут по настоящему. Тем более что, как оказалось, я и не умирал — провалился в черную дыру и вылупился с другой стороны. Значит, после завтрашнего убиения может настать последний и окончательный конец. Обидно.

— Тебя, скорее всего, на десерт оставят. Не забывай, я — родственник. Мне первая честь.

— Руслана жаль. Берег