что бомба с эквивалентом в десять миллионов тонн тринитротолуола… превратила бы в пустыню пол-Швейцарии.

Мы скорбно опустили головы.

— Говорит, ей нравится Жан Марэ, а я так похож на него… А?

— Опасный момент…

— Нагородил ей всякой чепухи, — Ашот слегка оттаял от чая, засмеялся. — Смешно, а?

— Подохнуть можно…

— Таинственный человек, бомбы, вспышки, он смотрит на все с печальной улыбкой — умереть можно… — Ашот обвел нас пьяными глазами. — А она вся в огне…

— Ангел…

— На том свете зачтется…

Потом мы все замолкли, и стало слышно, как за стенами завывает ветер и хлопья снега несильно бьют по стеклу. Ночь, и мы четверо у огня, в чашках дымится и стынет чай с коньяком. А где-то далеко-далеко, на пустынной равнине или на затерянном в штормовой мгле острове аукаются часовые. Ночь велика, ночь дана, чтобы спать, и на белых простынях, в жаркой комнате ворочаются, страдая бессонницей, люди. Похож ли кто из них на меня или Ашота? Улыбаются ли они, как оружейники, пробующие острие булатного меча, или бывают непроницаемыми, как философы, когда ранним утром пылает, горит неземным огнем небосвод? И шутят ли, приняв за жаркое обугленную птицу, неосмотрительно залетевшую близко к эпицентру взрыва?

Ночь, горький чай обжигает глотку, все вещи на местах, ничто не изменилось, но что-то изменилось в нас самих.

Мы тушим свет, лезем в постели, в темноте смутно белеют простыни, вздыхают, ворочаются ребята.

10

Мне жарко — скомканная простыня летит в угол, мне тесно — и я руками сдерживаю сходящиеся стены, но комната раскалена, как саркофаг, забытый в схваченной пожаром пирамиде. Нескончаемая ночь, и я наедине с ней, не слышно мышей, они спят, им жара нипочем. Одиноко, душно, темно, из желудка горячим, удушливым ртутным столбом подбирается к горлу тошнота.

Где антибиотики? Вот они, я нашарил их на жаркой, липкой от моих ладоней тумбочке. Несколько таблеток, глоток воды. Мне надо сохранить ясность мышления.

В тот вечер я долго искал Стаса — в столовой, в бильярдной, на закрытой площадке для бадминтона — и потом только отправился в танцевальный зал, где играл молодежный оркестр.

Ашот и Анатоль танцевали, Лена сидела в углу одна и, увидев меня, поднялась, пошла навстречу.

— Вот и ты пришел, — сказала она.

— Да, — сказал я рассеянно и ждал, когда танец кончится и Ашот подойдет к нам.

— Потанцуем, — предложила Лена.

— Нет. Мне надо уходить… — сказал я.

— Почему?

— Не знаю почему, но мне надо идти…

— Мне так хотелось, чтобы ты был здесь.

— Это пройдет.

Лена, кажется, обиделась и ушла в свой угол, а я пробрался между танцующими и взял Ашота за локоть.

— Где Стас? — спросил я его.

— Понятия не имею, — сказал он, недовольный, что я остановил его и Раю во время танца. — Он был какой-то чокнутый с утра. У него бывают заскоки, потанцуй, старик… Может, вздумал волчью ночь устроить…

«Волчья ночь» — хорошо сказано и сказано, насколько помню, Джеком Лондоном. Такой у него есть рассказ.

И на улице, куда я вышел, начиналась эта волчья ночь — ветер завывал, как в аэродинамической трубе, над сугробами развевались белые лохматые султаны. Я побежал вдоль аллеи к нашей берлоге, и по обеим сторонам постанывали, ухали деревья. Я открыл дверь холла, вошел и включил свет — лыж не было, Стас ушел.

Стас мне ничего не говорил о волчьих ночах. Но он что-то сказал однажды, только я плохо понял, потому что слушал рассеянно, поглощенный своим…

Кажется, что-то об идолопоклонстве. Да, человек склонен придумывать для кого-то достоинства, которыми он сам не обладает и исключает возможность, что они у него, могут быть. Потому что они из области сверхчеловеческого.

И когда такое начинается, Стас бросает перчатку языческим божествам: ветру, воде… Один раз его целую ночь носило на перевернутой лодке по штормовому Каспию… Другой раз он два часа просидел в трясине, выбрался, использовав ружье, как опору… А теперь происходило то самое, о чем он говорил: мы придумывали людей, о которых ничего не знали, но должны были обладать их качествами. Где-то жили эти загадочные прототипы. И вдруг возникает мысль, что они недосягаемы, как боги. И это вызывает чувство собственной неполноценности.

Лыжный костюм и ботинки я натянул за несколько минут, но показалось, что этого мало — надел сверху свитер Анатоля. Ветер словно не хотел выпускать меня, шквально обрушиваясь на дверь. Я толкнул ее с разбегу плечом, вылетел на крыльцо и прокатился по склизким ступенькам. По аллее вниз, до калитки, а дальше стежка через поле вела к реке. Если он ушел этим путем, я пойду следом и где-нибудь набреду на его костер.

Лыжи катились хорошо, я добрался до калитки быстро. Она была сорвана с петель ветром и лежала, наполовину занесенная снегом. Здесь я постоял, теперь надо было идти в кромешную пустоту, откуда кто-то злобно швырял в меня холодными ошметьями. Но я сбился с тропинки сразу же, как отошел от забора. Никаких ориентиров — темень, снег слепил глаза, ресницы заледенели. У человека нет кошачьей интуиции, попав в стихию, он начинает думать, а это плохо. Нужно просто работать и следить, чтобы левая, немного искривленная лыжа постепенно не уводила в сторону.

Мне бы прежде всего выйти к реке. Когда я стоял у калитки, ветер дул со стороны реки. Попытка представить свое пространственное расположение вызывает геометрические абстракции. Если взять отрезок реки и тропинку за катеты, мне лучше всего двигаться по гипотенузе — тогда ветер будет с правой стороны.

Главное — сохранить согласованность движений. Они должны быть ровными, без резких перепадов. Сейчас все зависит от меня самого. Человек перестает быть высокоорганизованным существом, если у него сбивается ритм, тогда он — мечущийся, затравленный, беспомощный зверек, винтик, действия которого программирует более самостоятельное устройство…

Вот и берег — занесенная вперед палка повисает в пустоте.

— Ого-го-гей! — кричу я, но крик застывает, едва вырвавшись изо рта.

Остается идти вдоль линии берега, чутье подсказывает мне, что Стас ушел не очень далеко.

Я сделал несколько шагов и вдруг почувствовал, как осел подо мной снег, лыжи перекосились. Раздался всплеск, лицо обдало ледяными брызгами, я погрузился в воду. Полынья! Я подавил крик, подкативший к горлу тугим, горячим комом. Первым делом зацепиться за кромку льда и освободиться от лыж. Они — как лопасти пароходного винта. Правая сломана пополам, но держится на креплении и норовит вывернуть ступню. Если попробовать поднырнуть и отцепить стопор крепления? Затянет под лед, и тогда поминай как звали. А что, если повисну на льду и сильно дерну правой ногой? Ага, получилось. Обломки соскочили