бы надо смолить лодку, чистить ружье, а я пишу тебе, такому поросенку, письмо. Я дважды звонил тебе по межгороду, твой деканатский телефон у меня записан, но каждый раз отвечали, что тебя нет и, возможно, не будет. Что это значит, старина?

Девчата прислали три письма, и на все я отвечал от нашей четверки. Спрашивают, как и что, а я вру, что вы в командировке, я же задержался по причинам, о которых нельзя ничего писать.

Так что игра продолжается.

Самое любопытное, старина, в том, что она продолжается во мне, где-то внутри, как остаточная реакция, которая, может быть, никогда не погаснет. Она как бы стала частью моей сознательной жизни. Получается какая-то слитность лично моих поступков, качеств с поступками и качествами тех, кого мы придумали. Ты понимаешь меня, старина?

То есть я — это не только я, а еще кто-то другой, наверно, лучше и сильнее меня, и все это во мне одном. А?

Я не стал об этом говорить Ашоту — он бы подох от смеха или посмотрел бы сочувствующе. Он теперь профсоюзный босс, с портфелем, всегда чисто выбритый и при шляпе. Ему обещают квартиру с условием, что он женится. И он меняет по три кадра в неделю — отбор у него железный. А я целыми днями гоняю импульс в новой установке, через месяц стыковка, начинается запарка — будни инженера-электроника. Как все-таки у тебя? Что замышляет пан? Напиши хоть пару строк.

Твой Стас.

P. S. Девчата, я о них напишу потом подробнее, с последним письмом прислали вырезку из «Огонька».

На обложке — Баталов в «Девять дней одного года» и приписка: «Какое сходство характеров, духа». Говорят, фильм ничего, но у нас еще не шел. Если посмотришь — напиши.

Райка все допытывается насчет Ашота. И я уже решил, что в ответном письме с прискорбием сообщу им, что он умер в пункте А или в пункте Б во время испытаний. Будут ли какие-нибудь дополнения?»

Я торопливо взбежал по лестнице. Теперь мне было что написать Стасу. И раньше я мог бы черкануть ему, но я все время думал, что напишу о более значительном.

Когда я открыл дверь своей комнатушки, из дверной ручки выскользнул и шлепнулся на пол серый конверт. Я поднял его — это было письмо из журнала О. На фирменном листочке — ровный машинописный текст:

«Уважаемый товарищ Тураев!

Мы внимательно ознакомились с Вашим произведением. Отдел художественной прозы решил рекомендовать его редакционной коллегии журнала. Но прежде хотелось бы, если Вы сможете в ближайшее время приехать к нам, побеседовать по поводу некоторых разногласий, возникших при чтении Вашей вещи.

С приветом литературный консультант отдела художественной прозы».

Длинная сосулька сорвалась с карниза и разбилась внизу с веселым стеклянным звоном. В лучах апрельского солнца сияла потемневшая березовая роща.

«…Лейтенант третий день снимал номер в гостинице. Голландская, пожелтевшая печка была жарко натоплена и, несмотря на то, что форточка оставалась открытой, лейтенанта разморило, заснул. Спал недолго, встал, вынул из-под подушки тяжелую кобуру. Умываться не стал, только протер вялое, сонное лицо жестким полотенцем, подошел к окну. Отсюда, со второго этажа, он видел дощатый тротуар, людей, снующих взад-вперед; кто-то пронес воздушные шары, они были покрыты инеем, и не разобрать, какого цвета; черная старушка семенила, неся на плече облезлую елку, и лейтенант усмехнулся: кругом тайга. Вспомнил: сегодня последний день старого года.

Он надел белый полушубок, надвинул шапку на лоб и, заперев номер, спустился вниз.

Городок был небольшой, поселкового типа, и лейтенант уже знал каждую улицу, знал, сколько примерно людей проживает в нем и сколько собак. И сейчас, гуляя перед универмагом, он узнавал лица, виденные в кинотеатре, где смотрел один фильм три раза подряд, в чайной — там было неплохое бочковое пиво, в столовой — тут лейтенант поморщился: готовили плохо, спустя час после обеда желудок ворчал, требуя еды.

Он знал и не знал, почему ищет его здесь.

Еще в колонии он прикидывал, в каком направлении он мог уйти. Зима, бездорожье и три населенных пункта, отдаленных от места заключения почти одинаково. Три расходящиеся линии — это он рисовал тогда на снегу тонким прутиком, доведенный до состояния, когда уже не замечал, что его могут застать за таким занятием.

Порой он ставил себя на место беглеца, и тогда неизменно получалось, что тот должен был выбрать только этот город. Остальные два пути привели бы его на прииски, а там каждый старатель на виду, и появление незнакомца не остается незамеченным.

Поэтому лейтенант приехал сюда, и вот уже третий день толкался в самых злачных местах, чувствуя, однако, что он плохо знаком с работой сыщика. Он терял всякую надежду, но временами чутье отчаявшейся ищейки подсказывало ему, что не все потеряно.

Из деревянных домов, крытых черепицей, тянуло пахучим дымом, наступали сумерки, улицы становились все пустыннее, и стояла пугливая тишина — предвестница скорого застолья.

Ноги понесли лейтенанта на пустырь, начинающийся за городом, там была хорошая, утоптанная тропа — к реке.

Несколько тепло одетых горожан повстречались ему, пока он шел к берегу. В руках они держали сколоченные из некрашеной фанеры ящики, за спинами — брезентовые мешки. Рыболовы.

Лейтенант зашагал по шершавому льду, изредка останавливаясь возле лунок, нашел свежую, еще не затянутую прозрачной коркой, лег плашмя и дотянулся губами до студеной воды.

Там и сям еще чернели спины рыболовов.

Лейтенант проходил мимо них, как бы интересуясь уловом, шел дальше.

У предпоследнего были две лунки и вокруг одной валялся десяток мерзлых ершей. Лейтенант хотел уже пройти к последнему, как вдруг остановился, будто услышал сзади тихий окрик. Он повернул ослабевшее, непослушное тело назад и увидел немигающие, спокойные глаза.

— Какими судьбами, гражданин лейтенант? — голос был приглушенный, будто из-подо льда.

Лейтенант не сразу нашелся. Машинально коснувшись сквозь карман полушубка теплой тверди оружия, он подошел ближе и опустился на корточки.

— Ловится? — спросил он, постепенно успокаиваясь.

— Кому как… — неопределенно сказал рыболов. — Рыбка и та не без ума, гражданин лейтенант… На крючок не враз идет…»

Все это я знал наизусть, прочитав рукопись четыре раза, и теперь, побродив по коридору редакции, готов был вести разговор. Но я еще прогулялся до машинописного бюро, откуда негромко доносился частый стрекот, заглянул в ватерклозет и только после этого постучался в отдел.

Солнечные лучи, пересекающие небольшую комнату, были синими