Фанни вымещала свой гнев на хлебе и чайнойпосуде, покуда он не иссяк, а затем объявила, что она самая несчастная девушкана свете и лучше бы ей умереть. После этого ее слезы превратились в слезыраскаяния, она вскочила и бросилась сестре на шею. Крошка Доррит уговаривала еене извиняться и не оправдываться, но она не слушала никаких уговоров итвердила: «Прости меня, Эми! Не сердись на меня, Эми!» — с не меньшей горячностью,чем пять минут назад выкрикивала то, за что теперь просила прошения.

— Но, право же, Эми, — начала она снова, когдавсе успокоилось и сестры, нежно обнявшись, уселись рядышком у огня, — право же,я совершенно уверена, что, если бы ты немножко лучше знала Общество, тывзглянула бы на это по-другому.

— Может быть, Фанни, — кротко согласиласьмладшая сестра.

— Видишь ли, Эми, ты все больше сидела дома ипокорно мирилась со своим затворничеством, — продолжала Фанни, мало-помалувновь впадая в покровительственный тон, — а я это время жила на воле, чашевращалась в Обществе, оттого я и вышла такая гордая и смелая — пожалуй, дажечуточку больше, чем нужно.

Крошка Доррит ответила: «Да, Фанни. Да!»

— Ты заботилась о башмаках и об обеде, а я,может быть, в это время заботилась о достоинстве семьи. Ты со мной согласна,Эми?

Крошка Доррит снова кивнула головой и веселымголосом ответила: «Да», но на душе у нее было совсем не весело.

— И к тому же мы знаем, — сказала Фанни, — чтоу заведения, которому ты так предана, и в самом деле есть свой особый дух,свойственный только ему и отличающий его от всего прочего в Обществе. Апоэтому, душенька Эми, поцелуй меня еще раз, и порешим на том, что мы обе правыи что ты моя добрая, тихая, домовитая сестренка.

Этому диалогу аккомпанировали самые жалостныеподвывания кларнета, но Фанни положила им конец, объявив, что время идти; ачтобы помочь дядюшке уразуметь это, она захлопнула раскрытую перед ним нотнуютетрадь и выдернула мундштук кларнета у него изо рта.

Крошка Доррит простилась с ними у дверей ипоспешила домой, в Маршалси. Вечерний сумрак сгущался там раньше, чем в другихместах, и сегодня, когда она входила туда, ей показалось, что она опускается вкакую-то глубокую яму. Тень тюремных стен лежала на всех предметах. Лежала онаи на фигуре в старом сером халате и черной бархатной ермолке, котораяповернулась навстречу Крошке Доррит, когда та отворила дверь тускло освещеннойкомнаты.

«Верно, и на мне лежит эта тень! — подумалаКрошка Доррит, медля выпустить ручку двери. — Фании, пожалуй, права».

На величественный особняк, который представлялсобою резиденцию Мердлов на Харли-стрит, Кэвендиш-сквер, тоже падала тень, ното была тень не какой-нибудь там вульгарной стены, а других столь жевеличественных особняков, высившихся на противоположной стороне улицы. Подобнотому как это бывает в избранном обществе, каждый дом на Харли-стрит весьмахмуро поглядывал на дома, стоявшие напротив. Да и в самом деле дома и ихобитатели настолько походили друг на друга в этом отношении, что приглашенныена званых обедах, сидя за столом, где не было иной тени, кроме тени ихсобственного величия, смотрели на своих визави тем же чопорно-непроницаемымвзглядом.

Всякий знает, как разительно напоминают собоюулицу два ряда обедающих за парадным столом. Двадцать единообразных, безликихфасадов, все с одинаковыми молотками у дверей, с одинаковыми серыми ступенямиперед входом, с одинаковым узором чугунной ограды, с одними и теми же пожарнымилестницами, совершенно бесполезными в случае пожара; с одними и теми жеводосточными желобами, по которым не стекает в дождь вода, и с таким видом,словно на каждом из них обозначена весьма солидная цена — кому не случалосьобедать в подобном обществе? Вот дом, который давно уже нуждается в ремонте, аэтот украшен затейливыми башенками, этот только что отштукатурен, у тогоподновлен фасад, вон в том, угловом, все комнаты словно состоят из одних углов,в этом всегда опушены шторы, а в том всегда поднят шит с гербом, а вот в этомдоме не надейся разжиться хоть какой-нибудь мыслишкой, так и уйдешь ни с чем —кому не случалось обедать в подобном обществе? Дом, на который никак ненаходится нанимателя, и его готовы отдать за полцены — кому не знакома этакартина? Нарядный дом, который взят в бессрочную аренду, хоть совершенно неподходит своему злополучному хозяину — кому не известно, что за ад таится застенами таких домов?

Харли-стрит, Кэвендиш-сквер охотно призналамистера и миссис Мердл. Среди населения Харли-стрит затесалось несколькосамозванцев, которые так и остались непризнанными, но мистер и миссис Мердлбыли встречены там с распростертыми объятиями. Общество признало мистера имиссис Мердл. Общество сказало: «Это свои; будем любить их и жаловать».

Мистер Мердл был баснословно богат; это былчеловек неслыханной предприимчивости, царь Мидас, только без ослиных ушей:[54]все, к чему он ни прикасался, превращалось в золото. Без него не обходилось ниодно начинание, от банков до строительных подрядов. Он, конечно, заседал впарламенте. Он, разумеется, подвизался в Сити. Здесь он был представителем, тамдиректором, тут попечителем. Самые влиятельные люди, когда им предлагаливступить в новое предприятие, спрашивали: «А кто еще будет участвовать? Мердлбудет?» — и если оказывалось, что нет, дальше они и слушать не хотели.

Лет пятнадцать тому назад этот великий иудачливый деятель предоставил алое с золотом гнездышко в распоряжение тогосамого бюста, внушительные размеры которого позволяли вместить столько бездушия.Это не была грудь, на которую муж мог бы склонить свою усталую голову, но этобыла великолепная витрина для бриллиантов. Мистеру Мердлу требовалосьчто-нибудь, что могло служить витриной для бриллиантов, вот он и приобрел этотбюст. Сторр и Мортимер[55] при выборе жены, вероятно, руководствовались бы темиже соображениями.