— Не, не писала.

— Ну, что-то в этом роде. Может, теперь у тебя просто нет на это времени.

Вдоль дороги потянулся аморфный ландшафт из крыш и вывесок пригородных ресторанчиков и мотелей Каскадии. Едалово. Объятия Морфея.

Вулкан.

— Если честно, — сказала Роузи, — был у меня замысел одной картины.

— Да?

— Большой такой картины. Работать — уработаешься.

— Да?

— Там должны быть, — начала она импровизировать по ходу, — валькирии — так, кажется, их называют, женщин-воительниц, которые уносят с поля боя мертвых солдат?

— Мм, н-да. Валькирии.

— Ну вот о них и картина. Но не батальное полотно. А после битвы. Валькирии складывают оружие. Садятся отдохнуть под вечер. Снимают боевую сбрую.

Майк бросил на нее — искоса — заинтересованный взгляд. На губах у него опять появилась улыбка.

— Большие такие женщины, — сказала Роузи. — Но никаких картинных поз. Никакого драматизма. Обычные движения; кое-где, может быть, не без боли; наклоняются, отвязывают свои — как их там называют — на ногах, на голени. Вокруг — груды доспехов, как у футболистов.[103]

— Девичья раздевалка в спортзале.

— Что-то вроде того. Но безо всякой издевки. Просто реалистическое полотно.

По правде говоря, до сей минуты этот сюжет ни разу не приходил ей в голову, она как будто выхватила его из воздуха, но теперь видела картину очень живо, тусклый отблеск рембрандтовых тонов, темное Нигде; большие, блестящие от пота женские тела, тела обычных женщин, они перебрасываются фразами, между делом осматривают синяки, лица — как на хороших любительских снимках, каждая в себе, в своих мыслях. Кто они такие?

— А мне нравится, — сказал Майк. — Окошко в девчачью раздевалку. У меня такие вещи всегда вызывали самые трепетные чувства.

— Да нет же, это совсем о другом, — сказала Роузи. — Это совсем не то, что ты подумал.

— Не о том? Тогда чем они все у тебя будут заняты? 408

«км» мир»

— Они просто будут там, и все, — сказала Роузи. Они устали.

По лицу у Майка бродила все та же самая ухмылка он представил себе свою собственную картину. Роузи почувствовала знакомый укол раздражения, нетерпеливой досады от того, что тебя неправильно поняли, тем хуже если это Майк с его извечной и всеядной сексуальной озабоченностью.

— Как там Вампира?

— Роузи.

— Насколько я понимаю, как только все это закончится, вы с ней дружно отправитесь под венец.

— Вот это уж точно не предмет для обсуждения, — он вернулся к созерцанию вида за окном, поглаживая то место, где недавно у него были усы. Ах, бедолага, подумала Роузи; запутался в тенетах любви.

Однажды Майк рассказал ей о том, что, когда он только начинал заниматься психологией, на лекциях все еще вели речь о «латентном периоде» у мальчиков, что страшно озадачивало Майка, который не помнил за собой никаких латентных периодов. Никогда не было такого времени, говорил он, когда ему не хотелось забраться к девчонкам в штанишки или сделать так, чтобы девчонка забралась в штаны к нему; и все свое детство он провел в попытках осуществить желаемое.

Что самое забавное в психологах, подумала Роузи, так это свойственная и Майку в том числе способность ничтоже сумняшеся проецировать на мир свои собственные желания. Его желаниям иногда — часто — не суждено бывало сбыться, и это причиняло ему боль (умение совладать с этой болью Майк именовал Взрослением и — Зрелостью); иногда он даже говорил: чувствую, мол, что полностью подвластен собственным страстям и что без них жить было бы легче; и тем не менее он принимал их как простую данность и как показатель ценности того, чего он в данный момент желал. Он никогда не задумывался над тем, что желание может исказить его картину происходящего. Нет, он, конечно, может говорить, что учитывает это, но на самом деле ни о чем подобном он даже и не думает.

Той нелепой ночи на троих, в которую втянул ее Майк, ее и консультантку из «Чащи», которой удалось его очаровать, было одно-единственное объяснение: простая, без тени сомнения ценность, которую Майк ей придавал, этой главной ночи в своей жизни, и отказать ему в этом было так же трудно, как маленькому ребенку, который хочет быть полезным и просит, чтобы ему разрешили разровнять граблями подъездную дорожку или сгрести палые листья в саду.

— Для тебя это может оказаться и не самым лучшим вариантом, — сказала она, и вдруг почувствовала, что говорит серьезно. — Я хочу сказать, что знаю этот тип женщин, этих темноволосых, смуглых, роковых…

— Между прочим, с головой у нее все в порядке, — сказал Майк. Он поднял подбородок, быстрый жест, чтобы воротничок рубашки не давил на горло, — верный признак, что он вознамерился всерьез поговорить о себе и о своих делах. — Она провела исследование, для меня, использовала Метод. Климаксологию. Обкатала некоторые параметры на чем-то вроде случайной выборки. И вышла на некоторые весьма любопытные данные. И работать она тоже умеет.

Конечно же, ее работоспособности можно сыскать и другое объяснение, подумала Роузи, как и ее слегка отстраненной мягкой уступчивости. А Майк просто принял это за истинный накал страстей, потому что хотел, чтобы это была страсть. А это был призрак страсти.

И глаза у нее были где-то не здесь, и глядела она куда-то в сторону.

В те времена эта ночь ничего не значила для Роузи, или по крайней мере ей казалось, что она ничего не значит; единственное, чему она удивлялась, так это тому как гладко все прошло и как мало осталось послевкусия. Но в ту ночь она что-то сбросила с себя, как старую кожу теперь она это чувствовала. Она сделала шаг в сторону. И пусть поначалу ей казалось, что она хочет всего лишь уйти от Майка, от его желаний и страстей, от брака, от Каменебойна, оказалось, что она отчего-то не может теперь остановиться, она идет и идет и уже зашла дальше чем может понять, и идет она всегда прочь и никогда — навстречу.

Изнутри в ней поднялась могучая и неостановимая волна дрожи; она передернула плечами.

— Что такое? — спросил Майк.

— Нет, ничего — ответила она. — Кто-то наступил на мою будущую могилу.

«Бизон» взобрался на последний небольшой подъем, на водораздел Дальних гор, и перед ними легла через долину дорога на Каскадию, заправочные станции, крошечные ресторанчики и стоянки, полные автомашин, как будто груда ярко раскрашенных игрушек; дорога бежала между ними и уходила в старый серый город, отсюда, с высоты, казавшийся едва ли не cinquecento[104], густая мешанина пригородов и почерневшие от времени шпили, и купол окружного суда.