И поднялся Меонид, древнейший из бардов, взял лиру свою — и пропел гимн Афродите. Марсия не знала ни слова по-гречески, но это послание не напрасно дошло до ее ушей, ибо в таинственном ритме звучало то, что обращалось ко всем смертным и богам и не нуждалось в толкователе. И так же легко и с восторгом она воспринимала небесную музыку стихов Данте и Гете на незнакомых языках. Но вот слуха ее коснулись понятные слова — звучал Эйвонский Лебедь[84], некогда — бог среди людей, и все еще — бог среди богов:

Еще более знакомыми оказались исполненные бессмертной гармонии строки Мильтона, ныне уже не слепого:

Последним прозвучал юный голос Китса, самого близкого из всех посланцев к веселому роду фавнов:

Когда певец умолк, из далекого Египта, где по ночам Аврора оплакивает на берегу Нила своего убитого сына Мемнона, донесся шум ветра. Розовоперстая богиня подлетела к трону Громовержца и, преклонив колени у подножия, воззвала:

— Владыка, пришел час отворять Восточные Врата.

И Феб, передав лиру Каллиопе, своей невесте среди муз, приготовился отправиться в украшенный драгоценными камнями и колоннами дворец Солнца, где его ждали взнузданные кони, запряженные в золотую колесницу дня грядущего. Тогда Зевс сошел со своего резного трона и, возложив руку на голову Марсии, молвил:

— Дочь моя, близится рассвет, и вернешься ты домой до пробужденья смертных. О том, что жизнь подчас сера, не горюй, ибо тень ложных верований скоро исчезнет, и боги снова будут ходить среди людей. Непрестанно ищи нашего глашатая, ибо в нем ты найдешь покой и утешение. По его слову твои стопы будут направлены к счастью, и в его мечтах о красоте твой дух обретет все, чего жаждет.

И юный Гермес нежно подхватил девушку и понес к угасающим в свете зари звездам — обратно к западной стороне, поверх невидимых морей.

Прошел не один год с той поры, как Марсия увидела во сне собрание богов на Парнасе.

Сегодня она сидит в той же просторной гостиной, но не одна. Исчез прежний дух томленья, ибо рядом с ней — тот, чье имя сияет славой, молодой поэт, у чьих ног возлежит весь мир. Он читает для нее свою новую рукопись — этих слов еще никто не слышал, но когда дойдут они до слуха всех людей, пробудятся мечты и надежды, оставленные многие века назад, когда в Аркадии Пан погрузился в дрему и великие боги уснули среди лотосов в садах Гесперид, за краем земли. Марсия внемлет поэту, и под нежный ритм и таинственную мелодию стихов ее душа впервые обретает покой. В них узнаются ей отголоски дивных нот фракийца Орфея, что приводили в движение скалы и леса на склонах Эвроса. Когда же певец умолкает и пылко испрашивает ее мнения, что еще может Марсия ему ответить, кроме как: «Се стих, угодный богам»?

И говоря так, она вновь вспоминает видение Парнаса — и далекий звук могучего голоса, изрекшего: «По его слову твои стопы будут направлены к счастью, и в его мечтах о красоте твой дух обретет все, чего жаждет».

Об удовольствиях и страданиях, получаемых от потребления опиума, написано много книг. Восторги и ужасы Де Квинси и искусственный рай Бодлера сохранены и переданы с тщанием, сделавшим их бессмертными; мир прекрасно осведомлен о прелестях и пугающих тайнах тех темных царств, в которые уносится одухотворенный мечтатель. Но сколько бы о том ни говорилось, никто пока не осмелился раскрыть природу тех фантастических видений, что раскрывает дурман для ума; никто даже намекать не пытается на витиеватое направление неведомых дорог, по которым неодолимо влечет опиоманов.

Например, Де Квинси переносился в Азию, в эту страну призрачных теней, древностью своей превосходящую многие расы и времена, где «непомерный исторический возраст народа и имени подавляет в человеке всякое ощущение молодости»; но дальше он не осмеливался идти. Те же, кто переступал роковой предел, редко возвращались — и, даже возвращаясь, либо молчали, либо впадали в безумие.

Я принимал опиум всего однажды — во время чумы, когда врачи лекарствами старались заглушить агонию, излечить которую были неспособны. Мне досталась чрезмерная доза — доктор едва держался на ногах от напряжения и усталости, — и я погрузился в бредовый вояж. В конце концов я вернулся, и даже сохранил жизнь, но мои ночи с тех пор полнятся странной памятью, и я запретил врачам когда-либо снова давать мне опиум.

Боль и биение в голове были совершенно невыносимы, когда мне вводили наркотик. О будущем я не думал — побег от мук с помощью лекарств, сна или смерти занимал все мысли. Горячечное состояние не позволяет точно установить момент перехода — но, сдается мне, он имел место сразу после того, как внутренний тремор перестал распространять по телу боль. Я совершенно точно не воспринимал мир нормально в тот момент — повторюсь, передозировка имела место. Чувство падения, чудным образом не связанное с притяжением и направлением, ошеломило меня; одновременно с тем я улавливал незримое присутствие множества других существ в неисчислимом изобилии, существ бесконечно разнообразной природы, более или менее притом родственных со мной. Иногда мне казалось, что я не столько падаю, сколько Вселенная или Время проносятся мимо меня. Вдруг боль прекратилась. Я стал ассоциировать жуткую внутреннюю дрожь с чем-то извне — и падение тоже оборвалось, уступив ощущению тревожного, непродолжительного покоя. Когда я внимательно прислушался, мне показалось, что дрожь мою рождает огромное непостижимое море, чьи зловещие колоссальные буруны сокрушают некий пустынный берег после шторма титанической силы. И вот я открыл глаза.