— А как я с вами, товарищ младший политрук, разговариваю? — усмехнулся ротный, и в его глазах поблескивала прежняя решимость. — Как командир роты я поинтересовался тем, где вы находились во время боя. Если командование батальона, полка или дивизии поинтересуется, почему я задал такой вопрос, я охотно отвечу: потому что не видел вас, товарищ младший политрук, рядом с собой. Приказа отбыть в расположение минометной роты, которая поддерживает огнем батальон, я вам не отдавал.

— Ну, товарищ Солодовников! Вы за это хамство поплатитесь! — И Кац развернулся на каблуках и зашагал в сторону КП Второй роты.

— Витюков, твою мать!.. Бегом к старшине и скажи, чтобы волок в третий взвод термоса! На два взвода! И спирт из НЗ! — Ротный оглядел стоявших вокруг него. — Могилевский, ты что такой бледный?

— Я ранен, товарищ старший лейтенант, — ответил взводный.

— Ранен? Куда?

Лейтенант, болезненно морщась, потрогал правое плечо.

— А почему молчал?

Взводный опустил голову.

— Ну что ты будешь делать с этой скромницей, — выругался ротный. — А ну-ка, снимай шинель. Сержант, у тебя руки чище моих. Осмотри его и перевяжи, если надо.

Воронцов задрал гимнастерку, протер тампоном, смоченным в шнапсе, небольшую продолговатую рану, из которой торчал плоский зазубренный осколок. Ротный посмотрел, сказал:

— А почему — в спину?

— Мины везде рвались, — ответил Могилевский, не поднимая головы.

— Что? Мутит? — спросил Воронцов.

— Слегка.

Воронцов чувствовал, что лейтенант дрожит, и сунул ему в руки фляжку, в которую налил трофейного самогона, слегка разведенного водой. Слишком крепкий он не любил — сушило горло и потом часто хотелось пить.

— На, глотни. И потерпи. Осколок надо выдернуть. Легче станет.

Воронцов попытался выдернуть засевший в плече взводного небольшой осколок, но ничего не получалось. Рана кровила, и пальцы соскальзывали. Тогда он прихватил осколок зубами и потянул его, выдернул и выплюнул на снег. Прижал рану марлевым тампоном.

— Нужно, чтобы посмотрел врач, — сказал Воронцов лейтенанту.

Но ротный, поглядывавший на операцию, махнул рукой:

— Ничего. Рана поверхностная. Царапина. Приказываю тебе, Могилевский, остаться со взводом.

— Есть остаться со взводом, — по-прежнему не поднимая головы, ответил взводный.

Лейтенанта начало колотить. Ему нужно было в санчасть. Но приказывал здесь не Воронцов. Он закончил перевязку. Кожа лейтенанта вконец посинела.

— Готово. Одевайся. Выпей еще, сколько сможешь.

— Благодарю вас, — кивнул ему лейтенант.

Старший лейтенант Солодовников сполз вниз, в траншею, сунул в потертый футляр бинокль, сказал:

— Сержант, ты стрелял из снайперской винтовки? Немецкая? Трофейная?

— Трофейная.

— Покажи-ка ее мне. Ни разу не видел. Говорят, сильная оптика.

Воронцов отодвинул ящик, вытащил винтовку с зачехленным прицелом. Ротный сдернул чехол, посмотрел в прицел.

— Патроны есть?

— Нет. Все выстрелил во время боя.

— Видел, видел… Нервы у тебя, сержант, железные. А снайпер с той стороны человек шесть наших положил. Все — в голову. Разрывные… Он уже неделю всей роте покоя не дает. — Ротный подбросил винтовку. — Знаешь что, сержант. Вас сейчас в штаб полка поведут. Оружие прикажут сдать. Тем более что оно у вас все немецкое. Штабные и тыловики растащат на трофеи. Они там, вдали от передовой, любят щегольнуть перед девками взятым с бою… Так что оставь мне ее. Есть у меня один, в первом взводе, вроде тебя. Тоже сержант. Пусть хоть отпугнет этого снайпера. Каждое утро — один-двое убиты и столько же раненых.

— Она мне жизнь спасла. — Воронцов взял винтовку из рук ротного, погладил приклад, похлопал ладонью по стальной накладке. — И не раз.

— Не сохранишь ты ее. А нам она послужит.

— Хорошо. Но я за ней еще вернусь.

— Будь по-твоему.

Иванок поправлялся быстро. И дело было, скорее всего, вовсе не в лекарствах. Раненых хорошо кормили. А еще явственно сказывалось внимание Тони, которая, пользуясь каждой свободной минутой, тут же прибегала к разведчику, как Иванка вскоре стали называть бойцы, соседи по палате. Девушка то приносила какую-нибудь хорошую весть, то влетала в палату с кружкой горячего сладкого чаю и толстым сухарем. Сухарь, правда, Иванок тут же делил между двумя танкистами, лежавшими с ожогами. Но нежный взгляд девушки всегда доставался ему.

И Тоню, и Иванка раненые любили примерно одинаково. И сестричка, и Разведчик действовали на них ободряюще. А так как в палате к тому времени война собрала людей пожилых, годов по тридцати пяти и старше, Тоня и Иванок оказались среди людей, которые относились к ним по-отечески бережно.

— Слышь, Разведчик, — моргал Иванку из своего угла пожилой минометчик — Ходи-ка сюды.

— Да ну тебя, дядя Охрем. Опять какую-нибудь хреновню придумал. Учти, Тоня ругаться будет, что у Ивана швы от смеха разошлись.

Однажды на деревню, где размещался госпиталь, налетели немецкие самолеты. Небольшая бомба разорвалась прямо на спортплощадке, где санитарки сушили белье и бинты. «Штука», сделав вираж, спикировала еще раз, но больше бомб у нее, видимо, не было, и летчик густо и прицельно положил несколько дорожек из бортовых пулеметов, которые задели угол школы, разнесли вдребезги два окна. Убило коня, на котором санитары привозили с пункта первой медицинской помощи раненых.

Переждав налет, Иванок выскочил на улицу. По двору метались медсестры и санитарки. Кто-то истошно кричал:

— Убило! Ох, убило!

Иванок отыскал в сарае среди тюков с бельем забившуюся под жердяной навес Тоню, вытащил ее на улицу и повел в школу.

Вечером на футбольном поле появилась длинноствольная зенитка и расчет зенитчиков. Но, приглядевшись, раненые вскоре разглядели, что это за артиллеристы.

— Братцы, это ж бабы! — догадался тот самый Иван, сержант, кавалерист, с неделю пролежавший почти неподвижно после осколочного ранения в пах, а теперь, скрючившись наподобие старика, бродивший по всему госпиталю. — Вон, глядите, что у этих бойцов заместо штанов!

— А точно! Юбки!

— Эти навоюют, — заметил минометчик.

— Интересно, где они ночевать будут? — задумался, согнувшись у окна, кавалерист.

— Молчи, крючок! — засмеялся минометчик. — Тебе еще Тоня по ночам «утку» носит, а ты уже… Ночевщик… Мечтатель…

— Да это я так, мужики. Молоденькие совсем девчушки. Навроде Тони нашей. Школьницы.

— От этих школьниц бабами пахнет, — простонал кто-то из лежачих. — Вкусно. Хоть бы пришла какая, подушку поправила…