– Скажите им о нашей Баварии…

* * *

– Собор Святого Павла, неоготика, не слишком интересно, – перечислял он то, что открывалось перед ними. – А вот за ним собор Святого Петра, это совсем другое дело. Его зовут «Старина Петр», стоит уже семь веков. Там есть статуя апостола со съемной тиарой. Ее убирают, когда умирает Римский Папа. А еще уникальные фрески…

Она слушала, улыбалась, время от времени поднося цветы к лицу. Когда колесо повернуло вниз, легко коснулась ладонью его руки.

– У тебя счастливый вид, солдатик. Не хочу тебя огорчать, но в Мюнхене я бывала, и прекрасно помню, что самое высокое здание в городе – Фрауенкирхе, ровно 99 метров, а на Мариенплатц когда-то проводились рыцарские бои. Кстати, сегодня утром купила билет и честно осмотрела Резиденцию. Храм Всех Святых мне не понравился, только два выхода, и оба очень легко перекрыть. А еще я подобрала тебе пистолет, очень удобный. Австрийский «Spatz», маленький такой «воробушек», можно спрятать в любой карман.

Поцеловала парня в щеку, погладила по светлым волосам.

– Венчайся спокойно, солдатик. Я буду у тебя за спиной.

И он успокоился.

* * *

– …После того, как Бавария будет юридически восстановлена, мы создадим законное правительство в изгнании. Франция согласна нас принять, там очень опасаются Гитлера. Нас признают де-факто, мы сможем воспользоваться частью финансовых авуаров, оставшихся со времен монархии. А главное, будущее Баварии станут обсуждать именно с нами, а не со случайными людьми из Берлина.

– Это если и будет, то нескоро, – негромко возразил Третий, чья штатская одежда не могла скрыть военной выправки. – А сейчас? Мы все против революций. Я могу согласиться на военный переворот, чтобы свергнуть Ефрейтора, однако до этого еще далеко. Что можно сделать сегодня?

Лонжа, герр Первый, невольно кивнул. Он и сам думал об этом, и в Штатах, и в бетонном пенале одиночки, и в темноте лагерного барака.

Сегодня…

* * *

– Когда-то это называлось «Scrutinium», – сказал дезертир Лонжа сержанту Агнешке. – Обязательное испытание, трудные вопросы и мудрые ответы. К примеру, сколько стоит монарх во всем величии его?

– Наверняка дорого, – улыбнулась она, но светловолосый парень ответил серьезно:

– Христа оценили в тридцать монет. За Его помазанника дадут слегка поменьше.

Они сошли на землю и не спеша направились мимо шумных аттракционов к стоянке такси. Дел у каждого еще много. Колесо обозрения – маленькое окошко посреди суеты.

– Меня с детства пугала судьба Людвига, Второго сего имени, может быть лучшего короля из всех Виттельсбахов. Он сделал почти невозможное – сохранил страну, когда вокруг все стало рушиться. А еще вложил деньги в Будущее, и Бавария по сей день богатеет благодаря его замкам и театрам. Это куда выгоднее, чем строить сталелитейные заводы.

– Который с Вагнером дружил? – вспомнила девушка. – Фестиваль в Байроте, конечно! Но ведь его признали…

Лонжа грустно улыбнулся.

– Безумцем? Ты когда-нибудь слыхала, чтобы консилиум проходил без осмотра больного? Эти лекаришки даже не стали соблюдать формальности. Все просто, сержант Агнешка. Людвига убрал Бисмарк, германский канцлер. Король слишком рьяно защищал интересы Баварии. А безумие его состояло в том, что он любил оперы Вагнера – и считал своих лучших друзей изменниками. Они его и предали.

Она остановилась, сжала его локоть.

– Не смей об этом думать, солдатик. Нельзя!

– Нельзя, – согласился Лонжа. – Бисмарка уже нет, а друг у меня всего один. Не предаст, из другого слеплен. А еще есть ты…

Давний королевский указ, изданный еще до Бисмарка, строго запрещал всякое публичное «изъявление чувств» в пределах славного города Мюнхена. Двое молодых людей о нем даже не слыхали. Но если бы и знали, все равно бы нарушили.

* * *

Ночью он вновь пришел в залитый лунным огнем белоколонный зал. Неровная черная тьма под ногами, она же вверху, за колоннами, со всех сторон. Но теперь Лонжу встретила тишина. Исчез оркестр, смолк голос невидимого дирижера, никто не приглашал на танец. Он вышел на самую середину, поглядел вверх, в безвидную тьму, улыбнулся – и кликнул белокрылых друзей. Негромко, знал – услышат.

Звуки живого голоса пошатнули и рассыпали белый строй колонн, превращая их в черные кроны, окутанные серым предутренним туманом. А за ними неслышно из самых глубин памяти встало пережитое. Пахнущая свежими стружками арена, обгорелые руины мадридских предместий, тюремные коридоры, серые стены лагерного барака, бесконечные лесные просеки, холодная вода пограничной реки. И люди, люди, люди – живые и мертвые, все, кого довелось повстречать на пути.

Тюремщики и узники, конвоиры и заключенные «кацета», солдаты в форме цвета «фельдграу» и другие, в красноармейских буденовках и польских «рогативках». Друзья и враги: блокфюрер Фридрих по кличке Медведь, заключенный Михаэль Куске по кличке Гном, хитрец Карел Домучик и светловолосая девушка за пишущей машинкой, герр гауптман и герр обер-фельдфебель, неровный строй братьев-«дезертиров» и вечный спутник Ганс Штимме, портовый рабочий из гамбургского района Митте. В эту ночь к нему пришли все, не было лишь гефрайтера Евангелины Энглерт – и той, что звала его Никодимом.

Тени появлялись и пропадали без следа, короткая июньская ночь катилась к рассвету, а он так и не мог понять, почему его оставили Любовь и Смерть. Нестойкая колдовская явь рассыпалась темными клочьями, сон исчерпал себя до дна, даже собственный голос стал еле различимым шепотом. Нет, не пришли.

Лонжа ошибся – в эту ночь о нем не забыли. Смерть ждала на самом пороге белоколонного зала, но войти не смогла. Сержант Агнешка стала у нее на пути.

4

О том, что впереди граница, сообщил Жорж Бонис. Уменьшил скорость, недоуменно хмыкнул и проговорил с некоторым сомнением в голосе:

– Все-таки граница. А чего же тогда в газетах пишут?

Позади Бельгард, крохотный городок, последний на французской территории, впереди, в нескольких километрах, Женева. И пограничный пост со шлагбаумом. Двое в форме проверяют старенький красный «Рено», еще двое, уже заметив «Вспышку», шагнули навстречу.

Мод удивилась меньше. В газетах писали всякое. Официально объявлено, что Швейцарская Конфедерация перестала существовать, как выразился сам премьер Леон Блюм, «показав свою полную историческую несостоятельность». Четыре западных кантона отныне находились под защитой прекрасной Франции. Все прочее, кроме италоязычного кантона Тичино, забрали себе немцы, упиравшие, правда, не на «защиту», а на единодушное желание местного немецкого населения, о чем свидетельствовал молниеносно проведенный плебисцит. Тичино подгреб под себя Муссолини, воздвигнувший по этому поводу мраморный монумент в самом центре Рима. О пышных торжествах в столице Италии журналисты не преминули сообщить, а вот что творилось в самой бывшей Конфедерации, понять было мудрено. Франция заявила, что предоставляет «своим» кантонам особый временный статус, приравняв их к заморским департаментам. Швейцарцам были обещаны безопасность, гарантии местного самоуправления и полное процветание. Первым следствием этого стало ограничение въезда, о чем тоже упоминалось в прессе, но как-то походя.