– Ты умная, Генувейфа, – сказал Ренье.

– Все дело в камнях, – ответила девушка и, погрузившись в тяжкое раздумье, опять замолчала.

Ренье решил пока не допытываться, что это означает. Он давно уже убедился в том, что бессвязные речи Генувейфы обладают смыслом. Она никогда не говорила просто так, без толку.

Эмери выбрал десяток золотых пластин и заплатил за них. Генувейфа вдруг заинтересовалась покупкой, подошла, стала гладить пальцем вымышленных зверей и наконец сказала:

– Их надо накормить.

– Монстров не кормят, Генувейфа, – засмеялся Эмери.

Засмеялась, немного угодливо, и хозяйка лавки.

Генувейфа удивленно посмотрела на нее.

– Вам весело, госпожа? – спросила девушка.

Хозяйка поперхнулась, повернулась к Эмери.

– О чем спрашивает эта девушка?

– О том, искренне ли вы смеетесь.

Генувейфа смотрела, широко раскрыв глаза, и хозяйка смутилась.

– Наверное, не слишком, – сказала она. – Но это ничего не меняет. Я скажу мужу, чтобы изготовил золотой корм для этих зверей. В самом деле, пусть они поедят.

– Они же убегают от погони, – сказала Генувейфа чуть презрительно. – Когда им есть? На бегу едят только люди, а животным для еды нужен покой.

Хозяйка окончательно растерялась, а Эмери подмигнул ей и выпроводил Генувейфу вместе с Ренье на улицу.

– Какая-то у вас странная сестра, – сказала хозяйка неодобрительно.

– Была бы сестра! – сказал Эмери. – Ну, прощайте добрая хозяйка. Лавка у вас недурная, буду рекомендовать вас друзьям.

– Много ли у вас еще друзей, с такими-то знакомствами, – проворчала женщина, явно не доверяя добрым словам Эмери.

Молодой человек рассмеялся и вышел на улицу. Генувейфа стояла, прижавшись к стене, а на тротуаре перед ней лежала разбитая черепица.

– Что это вы тут делаете? – подозрительно осведомился Эмери, сразу перестав смеяться.

Ренье подошел к нему вплотную и сквозь зубы произнес:

– Не поверишь… Сама собой упала с крыши. Еще бы немного – и Генувейфе прямо по голове.

– Я говорила? – с торжеством воскликнула гробовщица. – Я ведь говорила вам, а вы, конечно, решили, будто я полоумная. Нет, я с тех пор стала умная… Без ума в моем ремесле нельзя, потому что покойники – самые глупые клиенты, каких только можно вообразить, всегда и всем довольны. Кто должен за них думать? Да я и должна, иначе грош мне цена, и никакая я не гробовщица, а шарлатанка!

– Это ты точно рассудила, – поддакнул Эмери.

Она устремила на него пронзительный взор.

– Ты так же врешь, как и та женщина в лавке! Я ведь вижу. А я все-таки умная.

– Эмери, она говорит, что какая-то тень идет за ней следом от самого Коммарши.

– Давай сразу выводы, – сказал Эмери. – У меня нет сил следовать за причудливыми изгибами твоей философской мысли, брат.

Он и вправду выглядел очень уставшим. «Должно быть, непросто быть поверенным сразу двух безнадежно влюбленных, – подумал Ренье с неожиданным приливом сочувствия к брату. – Я-то еще ничего, справляюсь, а Уида та, небось, давит на него всей мощью своей бессмертной эльфийской натуры…»

Вслух же Ренье произнес кратко:

– Ее хотят убить.

Эмери закашлялся. Подвески, плененные в берестяной коробочке, зазвенели в его руках. Наконец Эмери перевел дух и выговорил одно-единственное слово:

– Чушь.

Ренье показал на осколки черепицы:

– Это тоже, по-твоему, чушь? Несуществующая деталь пейзажа?

– Не валяй дурака, Ренье. Кому понадобилось убивать полоумную гробовщицу из Коммарши? Если какие-то фанатики продолжают считать ее потомком Эльсион Лакар и не оставляют мысли разделаться с ней…

– Нет, – перебил Ренье. – Фанатики давно убили бы ее. И не тайно, а вполне явно. Как расправились с господином Алхвине, к примеру…

Эмери нахмурился. Воспоминание о разоренной усадьбе ученого было не из тех, к которым он любил возвращаться.

Ренье сказал:

– Она говорит о какой-то тени. Вполне вероятно, что это преследователь.

– Тень! – оживилась Генувейфа. Она доверчиво улыбнулась Эмери. – Это ведь чистая правда, – сказала она, ластясь к нему. – Почему ты мне не веришь?

– Потому что это звучит глупо…

– Пусть расскажет, как это началось, – предложил Ренье. – Кстати, я знаю здесь поблизости отличный кабачок, там и поговорим, а заодно закусим…

– Ты повсюду знаешь какой-нибудь отличный кабачок, – с неудовольствием обронил Эмери. – Особенно на окраинах.

– Положение обязывает – Талиессин одно время только так и ходил по городу, из одного кабачка в другой, а я гонялся за ним, точно ревнивая супруга со скалкой наготове…

– Я согласна на кабачок, – сказала, оживляясь, Генувейфа. – И на закусить.

– Вот видишь! – обратился к брату Ренье. – Она голодна, а ты ее допрашиваешь.

Эмери едва не застонал.

– Хорошо, хорошо, хорошо… Одно условие: кабачок выберу я. И не на самой окраине, а поближе к дворцовой стене. Харчевня не обязательно должна быть грязным притоном.

– По-моему, у него сегодня плохое настроение, – сказала Генувейфа чуть удивленно.

Они зашагали в сторону городского центра. Эмери хмурился: ему почему-то казалось, что неожиданное появление Генувейфы – дурной знак. Впрочем, дела сейчас шли так, что любая перемена к новому приносила только новые беспокойства. «Неужели это и означает взрослую жизнь? – думал Эмери. – Пожалуй, стоило бы умереть в детстве».

Генувейфа с восторгом озиралась по сторонам. Причудливые строения городского центра завораживали ее. Она то и дело останавливалась и задирала голову, рассматривая витые башенки, воздушные мосты, лестницы, петляющие по расписным стенам и исчезающие в боку здания, чтобы вынырнуть ближе к входной двери. Дом, построенный в виде шагающего великана, привел ее в исступленный восторг, она долго не хотела уходить, так что в конце концов Эмери согласился задержаться возле него.

– Мы ведь никуда не торопимся, – примирительно сказал брату Ренье. – Пусть развлечется. В Коммарши она таких чудес не увидит.

Эмери угрюмо молчал. Ему было скучно наблюдать за восторгами Генувейфы.

– Вспомни, как мы с тобой впервые побывали в столице, – добавил Ренье.

Лучше бы он этого не говорил. Эмери окрысился:

– Мы были тогда детьми!

Он снова вернулся к идее умереть в детстве. «Если у меня будет ребенок, я задушу его по достижении им четырнадцатилетнего возраста, – подумал Эмери. – Счастливец! Для меня такого одолжения никто не сделал».