class="p1">Это было мудрое решение. Появились веник, ведро, тряпки. Все взялись за дело. Никто не заметил, как из соседней комнаты вышел усталый седой человек в перемазанных грязью ботинках, с рассеченной бровью, на которой висела красная капелька.

— Николай Борисович?

— Уборку затеяли?

Президент скинул плащ, взял со стола какую-то бумагу, чтоб протереть ботинки, мимоходом взглянул.

— Указ? «О мерах по борьбе…»

Не дочитал, вытер указом ботинки, скомкал, бросил по-баскетбольному в ведро. Попал. Все обрадовались. Улыбнулся и Президент.

— А мы вас обыскались, — сказал Блинов.

Рассказ Николая Борисовича о своих злоключениях

Заблудился, понимаешь…

Еды нет, питья нет. Есть только куда по нужде сходить. Шел до последнего. Вижу — дверь. Стальная. Рычаг нажал — открылась. Мрамор, чистота. Солдатик службу несет. Меня увидел — к козырьку: «Здравия желаю, товарищ Верховный главнокомандующий!» — «Здорово», — говорю. А форма у него не наша. Наша, но как раньше была. С ромбами в петлицах. «Что здесь?» — спрашиваю. «Ставка, — отвечает, — Верховного главнокомандующего. Ваша ставка, товарищ Сталин». Дошло до меня, что он здесь со времен войны дежурит. «Лет-то тебе, — спрашиваю, — сколько?» — «Двадцать». — «А Сталина видел?» — «Нет. — говорит. — Дед мой видел и бабка. А отец и мать — только на портретах». Отец у него был политрук-майор, а мать — сержант, повариха… «Ну, а портреты где?» — «Три было. Один сгорел, а два мыши съели. Так что не видел вас никогда раньше». Такие дела. Один он там остался. Поумирали все. Но службу несет. Ефрейтор Жилин, двадцати лет…

Президент задумался, переживая свое, сокровенное:

— Какие люди! Я понимаю все: инфляция, преступность… Неурожай. Цены растут. И невыплаты. И коррупция везде. И пенсии маленькие. И на культуру денег нет, и наука разваливается. Но люди-то какие! Какие люди! Не те, что здесь, наверху, нытики да журналисты, а настоящие — народ. Вот наше золото.

При слове «золото» Николай Борисович загрустил:

— Конечно, деньжата бы не помешали, елки-палки! Конечно! Но где их взять? Бюджет так и сяк шьем. Армии дашь — у аграриев дырка. Аграриям…

Президент махнул рукой:

— А-а… Им сколько ни давай… Э-эх! Вот бы золото найти. Партийное, будь оно неладно.

Диггер Николай вспомнил. Как же он забыл?

— Николай Борисович. Разрешите мне. Позвольте. Только не через пролом. Дайте команду меня пропустить.

— Куда?

— В Мавзолей.

— Что там забыл? Вождь пролетариата на месте. Сам видел.

— Знаю. Я хочу его карманы проверить. Не взял ли он что с собой. Я быстро. Пять-десять минут.

— Пусть идет, — сказал Николай Борисович. — Дай команду, Блинов.

Николай ушел. Все посматривали на часы… Ждали. Разговор не клеился.

И он появился. С конвертом в руках. Из конверта Николай вынул простой листок бумаги. Развернул. С трудом начал читать. Почерк был детский, крупный, неразборчивый: «Чек. Золото партии. Придет нужда — возьмете. Раньше — ни-ни! Прошу никого, кроме преданных партии людей, не брать. Все. Здесь 10 000 000 000 долларов. Выдан мною, 1 ноября неважно какого. Генеральный секретарь партии, Леонид… Брежнев…»

Когда Малышко открыл глаза, то увидел два склоненных над ним лица. Одно — с каштановыми волосами, чуть усталое, глаза карие — жена… Другое — молодое, веселое, стрижка — под мальчика, на щечках — ямочки.

— Наконец-то, — сказала жена. — Живой.

— Хай! — сказала Сьюз. — Как дела?

— О'кей! — с трудом сказал Малышко. Жутко болело плечо, ребра с правой стороны груди. И нога, но левая. Ребра срастутся, не первый раз. А вот с ногой что?

— Мы тут с утра дежурим, — сказала жена.

— Зря. Я же говорил, со мной ничего случиться не может.

— А сейчас, — спросила Сьюз, — что?

— Мелкий ремонт.

В палату вошла медсестра:

— Сделаем укольчик.

Малышко приподнял свинцовые веки. Брюнеточка. Чуть полновата снизу, при ее росте. А в остальном — все пышет, все дышит.

Когда сестричка закатывала ему рукав, он, как бы невзначай, коснулся ее рукой. Кончиками пальцев. Она вздрогнула и вопросительно взглянула на Малышку:

— Бо-ольной?

Малышко не понял вопроса, но твердо знал: «Проскочила!»

Дверь за медсестричкой захлопнулась. Сьюз и Ольга Алексеевна пристально рассматривали Малышку.

— На поправку пошел, — сказала жена.

— Не очень ли скоро? — спросила Сьюз.

Малышко тяжело вздохнул. Простреленное плечо, нога, сломанные ребра — это так, пустяки. Самое трудное — впереди. Это он хорошо понимал. Собачьим нюхом чекиста.

Необыкновенное происшествие в деревне Огрызки

(записки бывшего алкаша)

Льву Мухину — другу по жизни и учителю по ее возникновению

Этим летом я гостил у своего друга художника Д. километрах в двухстах от Москвы. Однажды вечером, когда солнце пошло на снижение, а гудение комаров сделалось невыносимым, мы решили разжечь самовар. Собрали шишки, приготовили щепки, мой друг принес из сеней какие-то бумажные листочки, я поднес было к ним спичку… Но зацепился за первую попавшуюся мне фразу.

Ни о каком самоваре больше не было и речи.

Я собрал листочки, сложил их в строго пронумерованном порядке и удалился в дом, где несколько часов предавался чтению. Прочитав все до конца, я поинтересовался у своего друга, кто автор этих записок.

— Бывший хозяин дома, — ответил мой друг. — Алкаш был — каких свет не видел. Жил здесь лет двадцать назад, куда потом делся — никто не знает Я купил этот дом у его жены.

Несколько месяцев я пытался разыскать бывших хозяев дома, наводил справки, ездил в разные учреждения, но так и не выяснил ничего.

И тогда я перепечатал эти записки на компьютере, смягчил чересчур уж откровенные выражения исправил огромное количество грамматических ошибок и вот…

Думаю, автор простит мне подобное самоуправство.

В тот момент, когда тучки над Чернобылем вспыхнули яркими красками, завыли одна громче другой сирены пожарных машин, я, ваш покорный слуга, и в мыслях не имел, что стану описывать эти события, потому как, кроме стакана, ничего в руках держать не мог, а чтобы вот так, как сейчас, запросто карандашиком по бумажке или — шлеп-шлеп, на пишущей машинке, скажи мне тогда, я бы помер со смеха, а про другие свои качества, проявившиеся впоследствии, и сказать боюсь, сочтут за фантасмагорию. Но обо всем по порядку…

Итак.

В тот памятный для всего человечества день мы, то есть я, Валерий Прохоров, и дружок мой по проживанию на одной улочке Алексей Глухарев, сидели на поездных путях и размышляли о судьбах мира. Точнее — размышлял Лешка, а я внимательно слушал. Он после принятых, не буду говорить сколько, был склонен к философированию. А я как товарищ настоящий выслушивал. Хотя