Выдавленный глаз повис на ниточках глазных нервов. Его зрачок все еще поворачивался.

Со вторым глазом получилось более мучительно. Глазное яблоко лопнуло, и пальцы священника покрылись тем, во что оно превратилось.

От неимоверных усилий рот Морона приоткрылся; наполовину откушенный язык вывалился из него и лег на нижнюю губу.

Очевидно, лже-священник сжал зубы, когда выдавливал себе глаза.

Язык тоже был темным – еще темнее, чем кровь. Он трескался, и крохотные жуки выползали из него, чтобы вновь забраться в рот человеку.

Преодолеть три лестничных пролета оказалось не так-то просто, когда я поднимался сюда. Они были слишком крутые и слишком узкие.

Я неплохо ориентируюсь в зданиях, но на этот раз не мог с уверенностью сказать, что помню все повороты.

Поэтому следовало спешить.

Я слышал, как Франсуаз бежит позади, перепрыгивая через несколько ступенек. И еще я слышал, как бьется мое сердце, и не мог решить, какой звук кажется мне громче.

Я остановился лишь на середине церковного помещения. Позади меня алтарь возносил к небу дым сотен свечей.

Я хотел обернуться, чтобы посмотреть, кто изображен на иконах.

Я сказал себе, что на это нет времени; на самом деле я не решился.

На какую-то долю секунды я замер, пытаясь вспомнить. Франсуаз обогнала меня. Я увидел, как она широко распахнула двери церкви, и солнечный свет заходящего солнца осветил меня.

Я бросился к боковой стене и, подпрыгнув, вынес собою стекло.

Осколки были цветными – красными, желтыми и синими. Все они светились; не сами, конечно, но пропуская сквозь себя солнечный свет.

И какой человек может осмелиться сказать, что светится сам, а не подхватывает свет, полученный от других?

А еще там были золотые осколки.

Золотые и яркие, как добрый, радостный сон.

Только когда стеклянный дождь осыпал меня, я вспомнил, что это витраж, и с опозданием подумал, что он мог оказаться слишком прочным для меня.

Эта мысль оформилась в моей голове, когда я уже поднимался на ноги у боковой стены церкви. Я увидел, что Франсуаз бежит ко мне, и понял, что опережаю ее.

Крытый сарай. Мне бросилось в глаза, что одна доска в нем прогнила и нуждается в замене.

Вторая, справа от двери.

Я вышиб дверь плечом, даже не проверив, заперта ли она. Она была заперта.

Сарай был низким, и уместиться в нем могли только две автомашины. Внутри стояла только одна.

Я остановился, и мир вокруг меня тоже перестал мчаться куда-то. Я обвел помещение взглядом, и мне показалось, что на это ушло по крайней мере часов двенадцать.

Я увидел то, что искал, когда Франсуаз пихнула меня в спину.

Две канистры.

Я не знал, что это, но надеялся, что газолин.

Я подбежал к ним и отвернул крышку одной из них. Это был не газолин, это был бензин.

Теперь я понял, почему люди дважды пытались сжечь церковь в соседней деревне. Они видели, что в ней происходит.

Я подхватил одну из канистр и бросился обратно. Я видел, как Франсуаз склонилась над второй. Я не знал, проделал ли я в витраже достаточное отверстие, чтобы пролезть сквозь него; подбежав к стене, я увидел, что высадил витраж полностью.

Я запрыгнул в окно, не замедляя бега. Оно оказалось выше, чем я рассчитывал, или канистра была чуть тяжелее. Мне пришлось перекувыркнуться по полу дважды, прежде чем я смог подняться на ноги.

Потом была лестница.

Я не помнил, как миновал первый лестничный пролет – все произошло слишком быстро, чтобы это осознать. На втором я едва не свернул не в ту сторону, в которую следовало.

Я остановился, только когда приблизился к открытой двери. Я не хотел врываться туда, так как не знал, что могу там увидеть.

Отец Морон вонзил пальцы в свои глазницы; теперь он пытался вырвать и их. Напряжение и боль были гораздо сильнее, чем мог вынести этот человек; но то, что находилось внутри него, презирало боль.

Может быть, даже ее любило.

Отец Морон стискивал челюсти, и кровь быстрее бежала из надкушенного языка. Его половинка оторвалась и упала под ноги священнику.

То, что с безумной яростью рвал на себе отец Морон, начало поддаваться. Его правая рука стала двигаться вверх, и скрюченные пальцы держали, оторванными, лоскут окровавленной кожи.

Но там была не только кожа.

Кости священника становились мягкими и гнущимися. Черные жуки изгрызали их изнутри, проделывая тысячи мельчайших ходов.

Морон отдирал со своей головы череп кусок за куском.

Я размахнулся и стал поливать его бензином из канистры.

Обрывки кожи отделялись от головы Морона. Он уже разорвал себе лицо, и лишь шевелящаяся кровавая масса находилась там, где были когда-то глаза и лоб.

Он принялся за волосы.

Правая рука Морона подцепила отслаивающиеся черепные кости, и он с глухим стоном стал обнажать свой мозг.

Я видел, как черные жуки бегают внутри его извилин, вгрызаясь все глубже и глубже.

Левая рука Морона погрузилась в рот. Он схватил себя за левую щеку и оторвал ее одним движением. Потом его пальцы сомкнулись на нижней губе.

Франсуаз подбежала к Морону, оказавшись на расстоянии нескольких футов от него. Широкая струя бензина хлынула из горлышка канистры.

Все изменилось.

Морон продолжал отрывать кусок за куском от своей головы и швырять их вниз. Но было теперь и иное – иное движение.

Что-то, что находилось под черепом умершего, теперь начало шевелиться.

Сперва несильно, потом все увереннее, нечто поворачивалось внутри разорванного черепа человека, силясь освободиться.

Франсуаз вынула зажигалку, и маленький огонек запрыгал над серебряным футляром.

Морон согнулся от боли и отломал себе нижнюю челюсть.

Девушка бросила то, что держала в руках Тело несчастного охватило пламя; он зарычал, и в голосе этом не осталось уже ничего человеческого, только звериное.

Франсуаз отпрыгнула от живого факела.

Морон был облит бензином, а то, что все еще оставалось от его просторного одеяния, благодарно впитало в себя горючую жидкость.

Кожа и кости, оторванные священником от своей головы, теперь лежали под его ногами, и огонь жадно пожирал их.

Священник отклонился назад, разевая рот. Нижней челюсти у него уже не было, но я видел, как расширяется черное отверстие его горла.

Полчища жуков хлынули из него, покрывая собой стены и потолок.

– Бежим, – бросила Франсуаз.