И может, ещё одно непривычное впечатление кольнуло нечаянно его сердце; как будто его самого уже нет среди встречающих, но ему предоставлена чудесная возможность зреть оттуда, как Москва принимает своего настоящего великого князя.

Не слишком ли рано было Дмитрию Ивановичу поддаваться подобным предчувствиям? В тот же месяц, когда Василия встречали, Евдокия Дмитриевна разродилась ещё одной дочерью, Аней её нарекли. И свадьба намедни отгуляна: старшая дочь, Софьюшка, выдана за рязанского молодца, самое время теперь внуков вычислять, а не о смерти задумываться!

И иных забот хватало, привычных и непривычных, всегдашних и чрезвычайных.

Среди привычных на первом месте в год бегства Василия оказалась забота новгородская. В который уже раз великого князя всея Руси расстроили вестью: вечники набедокурили! Можно было и не расспрашивать, о чём речь, и так мудрено ошибиться, не угадать: на Волге опять ушкуйничали?

Так и есть. Ватага сколотилась в Заволоцкой пятине, ушкуйники разграбили Кострому, крепко досадили волжскому восточному купечеству. Чем не повод для Тохтамыша затеять погромы в русских улицах Сарая и иных ордынских городов? А то и на южные окраины Руси изгоном кинуться?

По печати самовольства новгородцев, видать, и на том свете различать будут. Сколько ни пишут про них в летописях, они всегда таковы, сызначала и доднесь. Кто же к кому в итоге приноровится: Новгород к остальной Руси или великокняжеская Русь к неумолкающему шуму вечевой браги? Что возобладает: умиряющее единоначалие или многоболтание толпы, подстрекаемой корыстью соперничающих боярских родов? Господь во вселенной един, размышлял великий князь всея Руси, власть земная зиждется по подобию небесной, и потому не за Новгородом великий князь поплетётся, а Новгород пригнёт наконец свою мотающуюся туда и сюда выю.

Волховская толпа привыкла вести себя под стать чересчур разборчивой невесте: разонравится вечевикам призванный из Киева либо из Владимира князь, глядишь, уже отказали князю, иного кличут. Но на Руси было испокон веку господство мужеское, а не бабья прихотливая власть. Москва, когда ещё маленькой была, при Дмитриевом предке князе Юрии Долгоруком, уже и в ту пору умела новгородцев приструнить. Тот Юрий, не поладив со строптивыми вечевиками, тут же, бывало, перерезывал у Волока Дамского речной торговый путь, по которому новгородцы себе с волжского юга хлеб возили (своего-то, местного, никогда им от урожая до урожая не хватало). И пятилась тогда новгородская толпа, наряжала ко князю послов с подарками да извиненьями.

Нынешний разлад пусть и был под стать недавним, но сколько же и терпеть-то! В московском правительстве возобладало мнение: надо идти на Новгород ратью. До войны не допустить, бояре и сами, пожалуй, не сунутся, подожмут хвосты, но всё же рать нужно поднимать великую, подобно той, что Дмитрий Иванович сплотил против Твери одиннадцать лет назад. Надо, чтоб новгородцы уразумели: для всех русских земель сделался несносным их разбойный пошиб, скоро на них станут люди пальцем показывать, как на вторых ордынцев.

Поскакали из Москвы гонцы с грамотами великого князя. И опять, как в 75-м, как в 80-м годах, потекли к месту сбора полки — городские, удельно-княжеские. Двадцать девять ратей насчитали воеводы, уряжая ополчение. Это не шутейный сбор, такого воинства и против Твери не выставляли.

Думал ли когда Дмитрий Иванович, что придётся ему вести войско на старейший русский город? Честь невелика, а пришлось. Выступили зимой, когда наименьшей была южная, ордынская опасность. Московская рать остановилась в тридцати верстах от Новгорода, и впереди, в отдалении, будто перелески, темнели в снегах новгородские полки. Приехали челобитчики от вечевиков с просьбой о мире, но Дмитрий Иванович их не принял. Не так уж был он гневен, больше показать хотел свою непреклонность, чтобы как следует острастить новгородцев, — пусть и при детях его безропотно слушаются великокняжеской Москвы. Прибыл с челобитьем новгородский владыка Алексей. И ему сказал великий князь, что мириться с виновниками не станет, но требует их выдать или накажет весь город, если не выдадут.

Новгородцы, возбудив себя отчаянной отвагой круговой поруки, изготовились к осаде, даже пожгли окрестные монастыри и посадские улицы, но… всё же ещё раз упросили владыку своего выехать на переговоры. Он пообещал Дмитрию Ивановичу, что виновники грабежей на Волге будут пойманы, а пока Новгород даёт за них откуп в 8 тысяч рублей.

Так закончилось это розмирье с Новгородом, последнее в жизни Дмитрия Донского, но, к сожалению, далеко не последнее на веку его потомков. Однако намеченная им линия на обуздание новгородской боярской самостийности будет усвоена наследниками его объединительной внутрирусской политики и принесёт сто лет спустя свои благие плоды.

II

Вообще, во многих государственных решениях и действиях великого князя московского в эти годы наличествовало то, что позднее могло прочитываться его преемниками и последователями как образец для подражания, своего рода политический завет.

Он был сыном своего века. Как личность, как полководец и правитель он вышел из недр удельной, разобщённой Руси, привыкшей к особничеству княжеств, земель, городов. Ломать привычки было непросто, и в своих драматических отношениях с князьями-соревнователями московский князь далеко не всегда умел противопоставить их обычным средствам борьбы свои новые, более высокого порядка средства.

Но, как никто из его соперников и соревнователей, Дмитрий Донской стремился к поиску таких новых средств. И в этом смысле он также был сыном своего века, потому что сам век поворачивал на новое, Русь на пепелищах прорастала иная. Иван Калита не брезговал, по обычаям той поры, приглашать татар для расправы над своими противниками-единоверцами. Его внук раз и навсегда отказался от этого позорного обычая, как и от многих других, позаимствованных русскими князьями у золотоордынцев в самые глухие времена ига.

Нужны были работники, чтобы запахивать и заваливать старинные междукняжеские межи. Дмитрию суждено было оказаться одним из первых в их числе, при нём межи пока оставались, но сознание уже было подготовлено к великим переменам. Борьба с «ненавистной рознью мира сего» (слова Сергия Радонежского) осложнялась тем, что в представлениях княжеско-боярского большинства местное, частное начало, как правило, ещё преобладало над общим. Редко кто умел посмотреть на свою собственную землицу с высоты птичьего полёта, чтобы увидеть её скудость, ничтожность, но — одновременно с этим — богатство и бескрайность пространств всей Руси, эту его земельку обнимающих. Каждое из великих русских княжеств считалось самостоятельной, неприкосновенной, раз и навсегда учреждённой политической единицей. Чужое княжество во время усобицы можно захватить, разграбить, принудить его правительство к невыгодным договорным условиям, но никому не позволено это княжество упразднить, разделить между соседями, отменить как таковое. К примеру, Дмитрий Московский, несмотря на свои военно-политические победы над Тверью, Рязанью, Суздальско-Нижегородским и Смоленским великими княжествами, не мог ещё и помыслить о том, чтобы на правах победителя присвоить Москве то или иное из этих княжеств. Ряд таких присвоений позднее неминуемо начнётся, уже при его сыне начнётся. Постепенно исчезнут с политической карты средневековой Руси как самостоятельные единицы Нижегородское великое княжество, Тверское, Рязанское, Новгородская вечевая республика. Но для того чтобы земле свыкнуться с такой возможностью, с неумолимостью подобного хода вещей, нужно было ещё время и время.