– отсырели и расползлись, а ковер уцелел – я случайно просыпала на него махорку, и он сохранился. Он висел у нас над диваном, а новый повесили над кроватью. У нас была еще походная кровать – раскладушка, брезентовая…» (T. Н.).

Отметим, что эта же мебель, купленная осенью 1923 года, всплывает через десять лет и в дневниковой записи Ю. Л. Слезкина – той самой, которую мы уже цитировали, с описанием комнаты на Б. Садовой: «…Булгаков стал попивать красное винцо, купил будуарную мебель, заказал брюки, почему-то на шелковой подкладке… Об этом он рассказывал всем не без гордости».

…И снова сообщаемые нами подробности обстановки, детали туалета могут вызвать сопротивление читателя: «Зачем эта мелочность? И не походит ли она на выяснение того, был ли насморк у такого-то великого человека в такой-то день?» И вновь мы подтвердим свою уверенность в необходимости восстановления этих мелочей именно в отношении Булгакова – из-за чрезвычайной значимости для него самого тех вещей, из которых складывается повседневный быт. Для него это Вещи с большой буквы, и они легко трансформируются в вещи литературные. Это – часть нормы, без которой немыслима жизнь, отсутствие которых – помеха творчеству. Недаром даже через десять с лишним лет, когда Булгаков уже около года будет жить в довольно хорошей трехкомнатной квартире, Елена Сергеевна запишет в своем дневнике: «Для М. А. квартира – магическое слово. Ничему на свете не завидует – квартире хорошей! Это какой-то пунктик у него» (23 августа 1934 года, дневник Е. С. Булгаковой). Тусклая (или потухшая) электрическая лампочка для него – знак, символ человеческой неустроенности, поражения, едва ли не смерти: «О, только тот, кто сам был побежден, знает, как выглядит это слово! Оно похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение. 〈…〉 Словом, оно похоже на смерть» («Белая гвардия»).

«…Восстановить норму – квартиру, одежду и книги». Не случайно все мемуаристы, мешая точность с преувеличениями, так или иначе обращаются к тому, как одевался Булгаков, как он выглядел внешне, – значимость его одежды для него самого делала ее значимой для окружающих. «Впоследствии, когда синеглазый прославился и на некоторое время разбогател, наши предположения насчет его провинциализма подтвердились: он надел галстук бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах, с прюнелевым верхом и даже, что показалось совершенно невероятным, в один прекрасный день вставил в глаз монокль…» (В. Катаев. «Алмазный мой венец»). Об этом монокле В. Катаев упоминал и ранее – в одной из наших бесед в июле 1976 года в Переделкине еще до того, как им была задумана и начата повесть: «Он стал совершенно другой! Абсолютно! Появился монокль, ботинки с прюнелевым верхом»; затем – в ноябре 1977 года: «Я говорю: „Что такое? Миша! Вы что, с ума сошли?“ Он говорит: „А что? Монокль – это очень хорошо!“» Печать на сохранившемся рецепте монокля, выписанном 8 сентября 1926 года поликлиникой ЦЕКУБУ в Гагаринском переулке, свидетельствует, что монокль был куплен 13 сентября – то есть перед премьерой «Дней Турбиных». Этот запомнившийся всем (и запечатленный на одной из фотографий) монокль, поразительный в 1920-е годы, монокль, на котором Булгаков настаивает (как и на «брюках на шелковой подкладке»), довершает, на наш взгляд, представление об отношении Булгакова к одежде. Костюм в те годы был для него прежде всего напоминанием об утраченной социальной принадлежности (ср. в рассказе «Четыре портрета» – «Я, бывший… впрочем, это не имеет значения… ныне человек без определенных занятий»); он был исполненным смысла, рассчитанным на прочтение – и в трудных обстоятельствах Булгаков собирал его по частям, оповещая друзей о деталях: отсюда эти запомнившиеся Слезкину брюки на подкладке. Возможно, речь шла о первом в московские годы костюме – Татьяна Николаевна вспоминает, как этот костюм – темно-коричневый – шили, возможно, в ту же осень у портного.

Это само по себе было событием. «Мы были провинциалы, – рассказывал В. Катаев. – Мы явились в Москву из Киева, из Одессы, где только что кончилась Гражданская война, где в городах все время менялась власть. А здесь революция продолжалась несколько дней, здесь давным-давно шла мирная жизнь! Помню, я в первую ночь после приезда ночевал на десятом этаже дома Нирензее. Потом меня повели к Андрею Глобе… И вдруг он, поговорив с нами, сказал: „Вы извините, я должен идти к портному». К портному! Мы представить себе этого не могли!» (22 июля 1976 года).

Этого визита к портному Булгаков, несомненно, ожидал с момента приезда в Москву – как знака «восстановления нормы».

Приведем для сравнения еще один фрагмент из тех же записанных нами воспоминаний В. Катаева: «Однажды я выиграл шесть золотых десяток… Две я проел, а на четыре купил в ГУМе прекрасный английский костюм. Ну, прекрасный… Цвета маренго… Но не было ни рубашки, ни галстука, ни ботинок. (Смеется.) Ну ничего, я носил свитер! Мы мало придавали этому значения… А ему все это было важно. Разное отношение наше к этому – это была разная возрастная психология…» (22 июля 1976 года). «Он старше всех нас тогда был, в том возрасте это значительно – что в начале войны он был студентом четвертого курса, а я был там вольноопределяющийся еле со средним образованием, так что он принимался как старший…» (30 ноября 1977 года, Переделкино).

В эту осень изменились и его служебные обязанности в «Гудке» – из обработчика он стал фельетонистом. Один из первых его фельетонов был напечатан 17 октября 1923 года – «Беспокойная поездка. Монолог начальства (не сказка, а быль)» и подписан так: «Монолог записал Герасим Петрович Ухов». Следующий появился через две недели, 1 ноября («Тайны Мадридского двора») и заключался так: «Разговор подслушал Г. П. Ухов», а затем еще один, 22 ноября («Как разбился Бузыгин»), и подпись была такая: «Документы собрал Г. П. Ухов».

Тогда, наконец, подпись нового фельетониста кто-то прочитал внимательно. «Немало шумели в редакции, – вспоминал в своих еще в 60-е годы написанных мемуарах о Булгакове заведующий четвертой полосой „Гудка“ (Булгаков оставался сотрудником профсоюзного отдела) И. С. Овчинников, – когда в отпечатанном в разосланном номере вдруг был обнаружен свеженький псевдоним Булгакова – Гепеухов».

В эту осень Булгаков второй раз встречал в Москве очередную годовщину Октября. 9 ноября в «Гудке» появился очерк «Ноября 7-го дня (Как Москва праздновала)», подписанный инициалами «М. Б.»:

«За день, за два до праздника окна во многих магазинах уже стали наливаться красным светом. Там развесили ряды лампочек и гирлянды, протянули ленты, выставили портреты вождей революции.

К вечеру, когда рабочие и служебная Москва разбегались по домам, среди бледных огней магазинов уже светились эти красные теплые ниши, напоминавшие о том, что приближается годовщина.

А на площади,