нам, а нашему противнику. Они прямо предупреждали его о неизбежном поражении и предлагали гуманный выход. Волшебное действие этой листовки состояло в том, что мы, русские, прочитав ее и еще находясь в плену, уже чувствовали себя победителями. Такова была до времени скрытая «советская способность к сопротивлению», наконец-то проявившая себя в действии.

23. Одно слово — Сталинград! Приказ Верховного Главнокомандующего по войскам Донского фронта 2 февраля 1943 года. Заголовок составителя.

Сталинград я помню с семи лет. Летом 1940 года наша семья чуть не осталась там жить. В конце апреля 1942 года я с матерью был в гостях у сталинградских друзей, которые, как о чем-то пугающе-несуразном, рассказывали о первом налет вражеской авиации. А в августе 1943 года, уже после великой битвы мы несколько суток провели рядом с разбитым сталинградским вокзалом, ночуя среди кочевой людской массы, у самого железнодорожного полотна.

Царила сухая южная жара. Близ станции кипела жизнь. Плотники срочно достраивали временный деревянный вокзал. Шла бойкая торговля щекастыми местными помидорами и холодной водой. Несмолкаемым гомоном полнился огромный пестрый бивак тех, кого на железной дороге сухо именуют пассажирами, в котором была представлена вся воюющая Россия. А Сталинград (или, вернее, его руины) стоял печально пуст.

Привокзальная площадь имела фантастический вид. Казалось, чья-то мощная рука насыпала ее сверху до краев остатками всяческой техники. От этого несуразного скопления металлолома в центр уводила тщательно выметенная и совершенно безлюдная улица Гоголя. Слева разорением белел особнячок музея обороны Царицына. По обе стороны улицы рваными скалами возвышались куски знакомых зданий, и весь этот хаос окутывала давящая тишина. Все выглядело бы, как театральная декорация, если бы не доносимый время от времени ветровыми полосами смертный дух из-под кирпичных осыпей. До самой площади Павших Борнов я не встретил ни души. Но был не один. По самой середине мостовой впереди меня не спеша, по-хозяйски двигалась большая крыса…

На площади вокруг еще довоенного обелиска, поставленного над братской могилой героев гражданской войны и иссеченного осколками Отечественной, я увидел много его свежих фанерных повторений с красными звездами. Война не пощадила ни картинную галерею, ни театр — уцелел только один изуродованный, но все еще грозный лев.

На обратном пути я подошел к универмагу. На стене был прикреплен рукотворный плакатик, на котором указывалось, что здесь пленен Паулюс. Оглянувшись и убедившись, что рядом никого нет, я даже спустился в подвал, но, не найдя в нем ничего, кроме темноты и бесприютности, поспешил вернуться на свет.

Может быть, именно тогда меня в первый раз посетило то своеобразное чувство, которое возникает в местах особого сгущения и накала человеческих страстей, когда они уже разрешились и ушли отсюда. Будь то жилые комнаты Помпеи или камень на римском форуме, где лежало еще теплое тело Цезаря, Монплезир в Петергофе или трибуна ленинского Мавзолея — на всем этом остается печать вечности и невозвратности, торжества и скорби, — свойство подлинной истории. С тех пор я не был в Сталинграде и не знаю, попаду ли в него вообще. И не потому что не хочу увидеть выросший на месте известного мне города новый и незнакомый, а потому, что боюсь увидеть Сталинград, позабывший или, хуже того, предавший себя.

…Зимой 1943 года в нашей жалкой землянке часто останавливались на ночлег красноармейцы. Их бывало много. Сидя и лежа прямо на глиняном полу, они мало говорили о войне, но больше — об оставленной ими, такой желанной мирной жизни. За скупые знаки внимания, за один лишь намек на заботу и домашний уют они щедро платили тем, что имели, — банкой консервов или брикетом гречневой каши, сказкой или добрым словом. Помню молодого бойца, который предложил матери: «Хозяйка, давай я тебе спою». И действительно спел «Лизавету» из фильма «Александр Пархоменко». Приехал ли он к своей Лизавете, фотографию которой тут же показал, «на горячем боевом коне», бог весть, — война со всеми ее превратностями продолжалась еще два года. Но от этого парня я тогда же услышал о типично солдатском восприятии Сталина. Тут не требовалось много слов. Русский душой поймет это сразу. С оглядкой и приязнью звали теперь его в армии «батя»…

24. Великий день. Обращение к народу 9 мая 1945 года. Заголовок составителя.

Помню свое необъяснимое пробуждение часа в четыре утра (было еще темно), когда по радио неповторимый Ю. Левитан начал читать акт о капитуляции немецкой армии. Отец и его гостивший у нас товарищ уже не спали.

Сталин выступал по радио вечером. На мой слух, эта речь прозвучала скромно и буднично, в каком-то необъяснимом несоответствии с долгожданной победой.

В охватившей всех радости люди позволили себе на момент отвлечься от мыслей о наваливающихся со всех сторон уже других заботах — Сталину же отрешиться от них было нельзя.

Буквально на следующий день поползли слухи о неизбежном нашем вмешательстве в войну с Японией. Несмотря на беспримерную, накапливавшуюся с каждым днем физическую и психологическую усталость, требовавшую длительной разрядки, народ воспринял эту весть без надсады, как продолжение знакомой работы.

…Ласковый майский день. Солнце в молочном тумане. Еще не обсохли обочины дороги, и едва показались листочки. Навстречу мне по мосткам идет несколько навеселе солдатик с парой лычек на погонах и парой медалей «За боевые заслуги». Фронтовик как фронтовик, сломавший большую войну, но не собирающийся на покой. «Надо было побить Германию — побили, — рассуждает он сам с собой. — Теперь вроде надо Японию. Побьем и Японию…» И никаких сомнений. Русский человек — неодолимая сила, если его как следует раскачать и дать почувствовать указанное направление движения своим.

Говорят, что Сталин, вся советская пропаганда в ходе войны перестроились с коммунистического на патриотический лад, и даже выводят отсюда некое противопоставление. Это и так и не так. Разумеется, обращение к героическим деяниям предков, особенно к ратным подвигам славян и россиян, заняло огромное место во всей идеологической работе, проводившейся ВКП(б) на фронте и в тылу. Однако преувеличивать этот факт не следует. Ни отказов, ни взаимоисключений, ни аналогичных «перестроек» Сталин не допускал. Патриотическая, отечественная, русская идея им всегда органично сочеталась с идеей освободительно-интернационалистской. В итоговом обращении к народу 9 мая Сталин говорит как о жертвах, лишениях и страданиях в тылу и на фронте, отданных «на алтарь Отечества», так и об успешном завершении вековой борьбы славянских народов «за свое существование и свою независимость…» «Отныне над Европой, — подчеркивает он, — будет развеваться великое знамя свободы народов и мира между народами».

Напомнив о намерении Гитлера расчленить Советский Союз и уничтожить Россию, «чтобы она больше