Ему были дороги семья, сын, свое дело.

Так не могло долго продолжаться.

Как только начались каникулы, Мака настойчиво убеждала себя: «Ты должна уехать, убраться отсюда, тебе должен изменить обманутый тобой муж; это не облегчит твоей вины, но пусть хоть не будут такими жалкими доверившиеся тебе люди. Уйди, убирайся! Там тебе не придется столько лгать. Там ты хотя бы не будешь спать рядом с мужем после свиданий с Тхавадзе. И не бери с собой сына. Сын должен привыкнуть к тому, что тебя нет. Уходи, убирайся отсюда». Она знала, что в конечном счете так и поступит, но откладывала, тянула, медлила. «Уж не навсегда ли я уезжаю?» — спрашивала она у стен, у деревьев, высаженных собственными руками.

В один из бестолковых мучительных дней Мака услышала мельком, как Гено сказал матери: видел вчера директора завода, на котором работает Бичико, он совсем здоров.

«При мне ни словом не обмолвился!» — вдруг испугалась Мака и в тот же день засобиралась в дорогу: отцу предстояла вторая операция. Наказала домашним: сколько бы Гоча ни капризничал, не обращайте внимания — не такой уж он маленький, чтоб не прожить без мамы. Вражда с собой усиливалась. Уезжает и оставляет мужа какой-то уличной девке, отрывает от сердца сына, чтобы потом ночами в тоске не сомкнуть глаз, бросает дом и едет к брату, который через день-другой, пьяный или трезвый (какая разница), гаркнет: чего навязалась на мою голову, и без тебя забот полон рот; вроде хотела повидать Нуцу и рассчитаться с ней, но когда думала об этом, не знала, как можно отомстить несчастной, брошенной и мужем и любовником, бездомной и бездетной женщине. Если Нуца и завидовала ее счастью, разве Мака не завидует теперь всем честным и порядочным людям? Правда, Мака никогда не захочет, чтобы они сделались такими же несчастными, как она, но и Нуца не опаивала ее и не кидала силой в объятия Тхавадзе. Тхавадзе попросил ее узнать, где Мака, в каком вагоне, и она сказала. Если кто-нибудь спросит у Маки адрес Нуцы, она тоже не станет скрывать…

«Нет, Нуцу я все-таки повидаю», — твердила она, может быть, потому, что Нуца была единственным человеком, который все знал. И еще она хотела увидеть Мери, чтобы почувствовать рядом с ней хоть какое-то облегчение. Она вернется без мужа и без сына туда, откуда уходила чистая, непорочная, с гордо поднятой головой. Она надеялась на то, что там живет Мери, которая любит ее, и если даже узнает все, — простит. Не простит отец, и она сама, никто не простит, кроме Мери. Мери стала для нее очень близкой и необходимой, словно она могла избавить ее от кошмара, спасти, вытащить, извлечь из ада последних недель. Временами Маке верилось, что Мери каким-то чудом вырвет ее из рук Тхавадзе, смоет с нее всю грязь, все грехи и вернет все то, что она потеряла.

— Мери, Мери! — твердила она в дороге, и ей так не терпелось увидеть невестку, что, приехав в Ианиси, она согласилась заплатить владельцу частной машины, сколько тот запросил, только бы поскорее доехать до дому, только бы сердце не разорвалось от этого ожидания.

Отец не сумел выправить накренившуюся калитку, но подвязал ее проволокой, и теперь она не скребла по земле. Войдя во двор, Мака испытала то же чувство, что и на подступах к дому Хибрадзе — каблуки туфель погружались в землю, но здесь сейчас это не удивило ее: конечно, родной земле своего двора она была особенно тяжела.

У калитки она задержалась и, оглядывая траву и ограду, тихо проговорила:

— Как я была счастлива…

Когда? Что она имела в виду? Мака не сказала этого, — по сравнению с сегодняшним днем она, сколько помнит себя, всегда была счастлива.

«Я никого не хочу видеть. Только Мери… Только на нее одну я надеюсь… Ни на свой двор и дом, ни на отца. Я знала, знала заранее, что они не простят меня. Хоть бы никого не было, кроме Мери!»

Она даже думать уже не могла. Стараясь не ступать на каблуки, быстро, словно подкрадываясь, пошла к дому, но, проходя мимо груши, все-таки вспомнила, что здесь стояла ее колыбель и бабушка укачивала ее. Она не могла помнить себя в колыбели, но помнила так ясно, словно это было вчера.

Дверь на веранду была открыта. Дом пуст.

«Они где-то поблизости, — подумала Мака, — Мери не могла уйти далеко».

Она бросила сумку на тахту, скинула туфли, отыскала войлочные шлепанцы. Они почти насквозь протерлись снизу.

«В ту ночь, когда Марго привезла Мери, на мне были эти шлепанцы… Перед пробуждением мне приснился ужасный сон, и так захотелось, любой ценой, чтоб он сразу же сбылся. Этот сон продолжается до сих пор. Скоро ли?»

Отца и невестку Мака увидела в огороде. Они окучивали помидоры. Живот у Мери стал намного заметнее. Отец сутулился больше обычного. Низко наклоняясь, он собирал рассыпавшиеся стебли с матовыми листьями, а Мери подвязывала их пестрыми лоскутками к кольям. Они негромко переговаривались и переходили от одного куста к другому. Когда свекор опережал Мери, он выпрямлялся, потирая спину, и ждал. А Мери — как ни проста была ее работа, часто выпускала стебли из рук, они разбегались, рассыпались, и тогда свекор возвращался назад и помогал ей.

Мака не пошла в огород. Напротив, она попятилась, стараясь остаться незамеченной. Мери оказалась совсем не той, к кому так спешила Мака в надежде на спасение. Отец и невестка — оба были настолько беспомощны, что Мака невольно вспомнила свою бабушку. Когда Симон ушел на фронт, ей было за восемьдесят, но она, взобравшись на табурет, легко отсекала садовыми ножницами толстые — с большой палец — отводки виноградной лозы. Ревматизм сковал ее позже, после возвращения сына, сковал и посадил у очага, а до этого бабушка делала все — ив огороде, и в винограднике, и по хозяйству, всюду. Отец не был похож на бабушку. Отец и Мери были похожи друг на друга. Они могли только любить — любить тихо, преданно, кротко.

Мака уходила от огорода, как мучимый жаждой, перед которым высох родник.

— Я придумала Мери… — устало проговорила она и опустилась на скамью под старой грушей. — Я внушила себе, что она спасет меня, как она — что любит моего брата. Меня никто не спасет… Здесь стояла моя колыбель и бабушка качала меня… Потом, в день свадьбы Мери, тут сидел Тхавадзе… Бабушка пела мингрельскую колыбельную. Она не