свою очередь: дай, мне необходимо. Но слушай, Ян, подумаем, побеседуем, как тут выбраться из этого? Каштелян…

— Разорен. Француженка при брачном договоре обставила развод такой суммой, что, прибавив ее к прежним долгам, он совсем обеднеет. Живет по-барски: делает долги. Вся надежда его на богатую женитьбу. Ему сватают богатых наследниц неизвестных фамилий. Но пока что он сам занимает по сто червонцев и кормится надеждами.

— Когда-то ты мне говорил о наследственном куске земли! Ян покраснел и что-то невнятное проговорил.

— Ты ее продал уже?

— Нет пока, но и то уж считаю грехом, что мысль о продаже приходила мне несколько раз в голову. Там жил отец, там жила и умерла моя святая мать, это воспоминание.

— Ян, ведь воспоминаниями не проживешь! Если от продажи этого участка можешь выручить сумму, достаточную для покрытия долгов, а с остальной уехать отсюда в Варшаву, во Львов… Если бы твоя мать была жива, она бы первая охотно пожертвовала этим уголком, где ты уже, наверно, жить не будешь.

— Возможно, ты и прав; я это себе повторяю, но мысль о продаже возмущает меня и наполняет стыдом. Не могу с нею освоиться.

— Ян, здесь дело касается твоей судьбы и женщины, забота о которой лежит на тебе. Воспоминание о матери сохрани в сердце.

— Согласен, но как продать? Ехать лично? Пришлось бы оставить Ягусю. А расходы на поездку? Сам ничего не понимаю, в законах не разбираюсь, знаю лишь, что этот участок смежен с соседним и многим желательно его купить. Купят его охотно.

— Покупателя я подыщу. Сколько думаешь взять за него?

— Не знаю! Я его так ценю!

— Размеры?

— Хорошо не знаю. Думаю, что должен стоить несколько тысяч.

— Несколько тысяч! Значит, очень большой! Ведь это земля не заселенная, безлюдная!

— Дом, луг, поле, огород, двор, несколько берез.

— Только всего? Тогда поля должны быть большие? Иначе ты бы не мог рассчитывать на тысячи.

— Это последнее мое средство спасения.

— Значит, хочешь попытаться и ухватиться за него?

— Должен! Должен!

— Тогда завтра дай мне доверенность, а я тебе порекомендую какого-нибудь честного человека, живущего в той местности, который таким образом сбережет расход на поездку и поскорее все сделает.

— Ах! Это неописуемая, неоценимая жертва! — вздохнул Ян. — Но ради нее не могу колебаться, я должен ее принести.

Вследствие этого разговора отправили письма и доверенность, но прошло довольно много времени, пока получили ответ.

Между тем приближались роды Ягуси, которая по мере того, как подходил момент, все больше печалилась и ежедневно плакала. Бедняжка заметила, несмотря на старания скрыть, что нужда их преследовала, накладывая уже свою костлявую желтую руку на плечо Яна. Ян ждал продажи земли, а тем временем влезал в долги, все больше и больше, уже не только увеличивая старый долг Жарскому, но и делал массу мелких, которые покрывают человека как язвы в конце болезни. Они были уже должны всем: прачке, молочнице, булочнику, мясникам, евреям, торговцам, за квартиру, везде. Работа оставалась мечтой: даже ни одного портрета не заказали Яну, хотя с болью в душе он прибил вывеску, в его глазах осуждавшую его стать ремесленником:

Художник-портретист.

Печальный, павший духом, всякий раз, как только ему являлась мысль великая, бодрящая, которую он хотел осуществить на полотне, он невольно себя спрашивал:

— Для кого? Зачем? Кто увидит? Кто оценит? Кто похвалит и поймет?

И в отчаянии бросал кисть.

Если бы при таком душевном состоянии хотя бы луч веры прорезал темноту, если бы религиозное вдохновение указало художнику высшую миссию и освятило страдание? Если бы он умел принести свои горести Богу и страдать с благородной гордостью, со спокойствием мученика? Но увы! Ян со времени пребывания в Италии не имел в сердце веры и разучился молиться, доверять Провидению, обращаться к Богу. Он рассчитывал лишь на себя! Он был доведен до отчаяния. Никакого утешения, никакой помощи ждать неоткуда; одно лишь глухое, убийственное молчание небытия окружало его.

Он удивлялся отсутствию вдохновения, отчаянию, остывшему воображению, угасшему чувству, а не видел, что с угасанием веры все, что с ней связано, что имеет к ней отношение, соединяется с нею — должно погибнуть.

По вечерам они с Ягусей плакали у камина, так как она со свойственным женщине предчувствием, усилившимся во время болезни, видела уже все как на ладони, оценивая по достоинству Яна, хотя он был сломлен обстоятельствами и судьбой. Она лишь удивлялась, почему он не ищет утешения в молитве? Почему никогда не вспомнит о Боге? На вопросы художник болезненно улыбался и молчал.

— Нет, нет, — говорила Ягуся, — я не хочу, чтоб сын был художником.

— Пусть лучше будет ремесленником, — тихо добавил муж. — Ремесло даст ему хлеб, искусство — лишь в избранных эпохах и странах; а мирный кусок хлеба, чистая совесть, ничем не омраченная семейная жизнь, — разве это не самые драгоценные сокровища?

— А привязанность жены? А сердце любимой женщины? Ты этого не считаешь?

— О! Это сверх всего! — воскликнул Ян, обнимая ее. — Это не в счет, об этом не упоминают, это тайна между Богом и нами, о которой говорить кажется иногда святотатством.

Поздно заметив опять нужду, Ягуся стала себе отказывать скрытно в наиболее необходимом и тем подорвала и так уже слабое здоровье. Она делала вид, что питает непреодолимое отвращение ко всякой более изысканной пище, которой, напротив, ей неудержимо хотелось; ночью плакала, а днем медленно угасала с деланно веселым лицом. Теперь она не хотела для ребенка красивой люльки, о которой раньше так мечтала; она приготовляла ему грубые пеленки вместо прежних прелестных рубашек и чепчиков, теперь героически отвергнутых.

— Пусть учится страдать, пусть привыкает к нужде, говорила Ягуся. — Горе верящим в счастье!

XII

Роды были уже близко, а письма с известием о продаже земли все еще ждали. Ежедневно Тит наводил в городе справки и возвращался печальный, с пустыми руками. А на это письмо и ожидаемые деньги рассчитывали до такой степени, что на него ссылались в разговорах с кредиторами, постоянно откладывали счета да письма. Работы не было. Два небольших портрета, выисканные стараниями Тита, написанные без внимания, без подъема, непохожие, так как слишком идеализированные, едва оплатили текущие расходы, а между тем отстранили других от художника, так как все, увидав их, говорили:

— Где же хотя бы малейшее сходство?

Для того чтобы портрет был оценен всеми, надо или чтобы он