Однажды я прочитал в газете, что мать Фиринга продала дом и отправилась путешествовать по Европе.

О Вельде я ничего не слышал.

Вполне естественно, что время от времени я вспоминал об этом случае, прокручивал его в голове, переосмыслял свои подозрения, искал новые подсказки, но каждый раз приходил к выводу, что искренность Макса и спокойствие Вельды после происшествия были достаточно сильными аргументами против моих первоначальных предположений.

Я вспоминал странные, удивительные метаморфозы, свидетелем которых стал в кабинете Макса. С каждым днем они казались все менее реальными. В то утро я был чересчур взволнован, и мой разум преувеличил масштабы увиденного. Недоверие к собственной памяти нагоняло на меня тоску: возможно, нечто подобное чувствовал Макс, когда его исследования пошли прахом, когда из мира словно исчезла некая удивительная фантазия.

Иногда я представлял себе Фиринга точно таким, как в то утро: пышущий здоровьем мужчина, чьи тело и дух находились в потрясающем единении. Трудно было поверить, что такой человек мертв.

Спустя полгода я получил короткое письмо от Макса: «Заходи вечером в гости, если не занят». И больше ничего.

Я очень обрадовался. Неужели этот блестящий ум перестал скорбеть по прошлому и вновь готов трудиться? Разумеется, я пошел, хоть для этого пришлось отменить ранее назначенную встречу.

Шел дождь, но, когда я вышел из автобуса, он прекратился. Редкие солнечные лучи освещали мокрые деревья, поросшие сорняками тротуары и мрачные дома. Макс построил дом не в самом оживленном районе. Пригородная жизнь била ключом вдали от этого места.

Я миновал кладбище, где был погребен Фиринг. Окружавшую его стену скребли ветвями неухоженные деревья, превращая тротуар в подобие зеленого туннеля. Я порадовался, что захватил с собой фонарик, но огорчился, подумав, что Максу сильно не повезло: напоминание о трагедии было у него под боком.

Я быстро шагал мимо домов, перемежавшихся с пустыми участками. Тротуар становился все более заросшим и растрескавшимся. В памяти всплыл разговор двухлетней давности: я спросил у Макса, не одиноко ли Вельде в этом районе, и тот со смехом уверил меня, что оба они любят уединение и предпочитают жить как можно дальше от любопытных соседей.

Интересно, какой из домов принадлежал Фирингам?

Наконец я добрался до аккуратного двухэтажного домика Макса. За ним стояло лишь несколько строений, вокруг которых буйствовали сорняки; тротуары полностью заросли, а фонарные столбы проржавели. До чего же унылы все эти неблагополучные кварталы.

Всю дорогу я чуял запах сырой земли и камней.

В гостиной горел свет, но через панорамное окно, в котором я однажды заметил Вельду и Фиринга, никого не было видно. В прихожей стояла темнота. Я постучал. Мне тут же открыла Вельда.

Я забыл ее описать: одна из тех красивых, степенных, почти неприступных, но соблазнительных девушек, на которых склонны жениться мужчины средних лет. Высокая. Стройная. С маленькой головой и аккуратно причесанными светлыми волосами. Голубоглазая. С благородными чертами лица. С покатыми плечами и фигурой, которую циник назвал бы ее главным достоинством – и ошибся бы, ведь к прекрасному телу прилагались острый ум, эрудиция и отвага. Манеры у Вельды тоже были превосходными, не хватало лишь теплоты.

Такой я запомнил Вельду.

Но теперь она выглядела совсем по-другому. На ней был серый домашний халат. В тусклом свете уличного фонаря волосы казались если не седыми, то выцветшими. Высокое, красивое тело потеряло былую живость, как иссохшая травинка. Вельда по-старушечьи сутулилась. Щеки впали. Голубые зрачки посреди белков пронзительно таращились на меня.

Она приложила палец к губам и робко потянула меня за лацкан пальто, словно намекая, что хочет поговорить наедине.

Из темноты появился Макс и положил руку ей на плечо. Вельда не напряглась и вообще никак не отреагировала, лишь отпустила мое пальто. Может быть, она подмигнула мне, будто говоря: «Позже», но я в этом не уверен.

– Дорогая, иди наверх, – нежно сказал Макс. – Тебе пора отдохнуть.

Он включил свет. Вельда медленно поднялась по лестнице, держась за перила. Мы проводили ее глазами.

Когда она скрылась, Макс покачал головой и произнес:

– Жаль ее. Боюсь, что скоро… Впрочем, я позвал тебя не для того, чтобы говорить об этом.

Его внезапная черствость поразила меня, однако из следующих слов все стало ясно.

– Фред, почему мы такие хрупкие? Легкое нарушение в работе желез, небольшое пятно на нервном узле – и пшик! Ничего с этим не поделать, потому что мы не знаем, что делать. Фред, мы просто не знаем. Если бы мы могли направлять наши мысли, распространять через мозг их целительную магию… Но этого еще долго не случится. Пока мы бессильны и можем только с улыбкой принимать все происходящее. А это тяжело, особенно если человек, теряющий рассудок, испытывает к тебе лютую ненависть. Но, как я уже сказал, мы должны поговорить о другом. Ты окажешь мне любезность, если не будешь об этом вспоминать.

Мы по-прежнему стояли в коридоре у лестницы. Макс резко переменился, хлопнул меня по плечу и отвел в гостиную. Предложил выпить, развел огонь в камине, без умолку болтая о делах в институте и расспрашивая о моих последних статьях.

Затем, не дав мне опомниться, он уселся в кресло напротив и принялся в подробностях расписывать свой новый исследовательский проект. Предметом изучения были энзимы и механизмы температурного контроля у насекомых, а успешный результат мог привести к прорыву в таких далеких друг от друга областях, как производство инсектицидов и человеческая эндокринология.

Иногда он так увлекался, что казалось, будто передо мной прежний Макс, а все неприятные события прошедшего года – просто дурной сон.

Он прервался лишь однажды, положив руку на внушительную рукопись, что лежала рядом на столе.

– Вот этим я занимался последние месяцы, – сказал он. – Подробное описание экспериментов с Фирингом, включая неподтвержденные теории и сопутствующие материалы из других областей науки. Я с этим завязал, но, надеюсь, кто-нибудь однажды продолжит мое дело, и я хочу, чтобы он учился на моих ошибках. Если рукопись не согласятся опубликовать газеты – скорее всего, так и будет, – я издам ее на собственные средства.

Я почувствовал, каких страданий ему стоило методично выстукивать этот труд, отчет о врачебной ошибке и личной трагедии, зная, что его не примут в медицинских кругах. Макс считал своим долгом передать знания, благодаря которым, быть может, другой блестящий ум принесет человечеству неоценимую пользу.

Затем я подумал о несчастной Вельде, чье состояние пока не мог верно оценить, и предположил, что Макс, если бы закончил начатое с Фирингом, мог бы получить достаточно знаний и очистить ее затуманенный разум.

Я до сих пор считаю, что поведение Макса тем вечером, особенно его энтузиазм относительно нового проекта, в который он погрузился с головой, было вдохновляющим, но и душераздирающим примером беззаветной отваги, присущей самым блестящим ученым.