Начиная с 1916 года Вильсон говорил о том, что Америка должна выступать с угрозами построить огромный флот, чтобы заставить британцев принять новый порядок. В конце марта 1919 года, когда мирная конференция уже вторую неделю находилась в состоянии глубокого кризиса, Ллойд Джордж изменил ситуацию в свою пользу. Вернувшись из Вашингтона, Вильсон оказался в непростом положении. Из разговоров с лидерами Конгресса стало понятно, что Статут не будет принят, если в него не будет включена доктрина Монро. Британия не возражала, она была одной из стран, подписавшихся под доктриной. А Королевский флот фактически был основой ее мощи на протяжении XIX века. Но стремление Америки к доминированию на море вызывало глубокое беспокойство, и не только в Британии. В первую неделю апреля, когда конференция зашла в тупик, Ллойд Джордж дал ясно понять, что Британия не поставит своей подписи под поправками к Статуту о включении в него доктрины Монро, если Вильсон не откажется от полномасштабной гонки морских вооружений[766]. Сесил был в ужасе от такого, как он считал, цинизма Ллойда Джорджа. Но его возмущение мало значило для логики Даунинг-стрит: «Первым условием успеха Лиги Наций является… наличие твердого понимания Британской империей, Соединенными Штатами Америки, Францией и Италией того, что они не будут конкурировать друг с другом в создании флотов и армий. Если такого понимания не будет достигнуто до подписания Статута, то Лига Наций превратится в фикцию и посмешище»[767]. Похоже, не Вильсон использовал американские морские вооружения для того, чтобы заставить Британию принять его взгляд на мировой порядок, а Британия держала Статут Лиги Наций, за который выступал Вильсон, в качестве заложника, принуждая Америку к сдерживанию своей военно-морской мощи. Ллойд Джордж поддержал внесение поправки в Статут 10 апреля лишь после того, как Вильсон уступил и пообещал, что Америка пересмотрит свою программу судостроения, принятую в 1918 году, и будет участвовать в регулярных переговорах о планах вооружения[768]. Таким образом, на чистом холсте, который представляла собой Лига Наций, появилось изображение если и не англо-американского союза, то хотя бы их обязательств воздерживаться от конфронтации.

Для Франции переговоры начались неудачно. В Комиссии Лиге Наций британцы и американцы совместно J блокировали французскую концепцию Лиги. В Статуте, который должен был определять структуру мирового порядка после войны, слишком мало говорилось, если говорилось вообще, о том, что необходимо сделать для обеспечения мира в Европе. В борьбе, которая развернулась вокруг перемирия осенью 1918 года, британцы располагали достаточными рычагами влияния, чтобы обеспечить выполнение своей единственной важнейшей задачи: германский флот был интернирован в Скапа-Флоу. Для сравнения отметим, что Франции приходилось настаивать на жестких условиях перемирия, обновляемых ежемесячно, чтобы обеспечить свою безопасность. Ход событий в Версале во многом определялся стремлением Франции добиться признания своих интересов. Результатом стал подписанный в июне 1919 года договор, который, по словам наиболее влиятельного в период между двумя войнами французского историка и публициста правых взглядов Жака Бенвиля, был «слишком мягким при всей его жестокости»[769]. Как это могло произойти? Первое, что приходит в голову, – это условия нездорового компромисса между двумя сторонами. Французы выступали за жесткие меры, а Британия и Америка горделиво представлялись сторонниками более либерального мирного договора. «Слишком жестоким» соглашение считали прежде всего такие британские либералы, как Джон Мэйнард Кейнс. Бенвиль, как и многие его соотечественники, считал его «слишком мягким»[770].

Неудивительно, что столь простое распределение ролей вызвало возражения. А может, действительно французы мстили, а британцы и американцы были либеральны в своих подходах к Германии? Если не говорить о распределении ролей, то, возможно, существуют более серьезные причины удручающего качества Версальского договора? Не являются ли милосердие и жестокость Версаля симптомами неустойчивой эмоциональной расчетливости либеральных моралистов[771]. Ярость, сопровождавшая справедливую войну, порождала залпы карательных действий, со временем начинавших вызывать неприятие, за этим следовала не менее нестабильная обратная реакция, на этот раз в духе умиротворения[772]. В конце концов, справедливый мир мог означать и казнь кайзера через повешение, и сдерживание неразумных поляков. Но, стремясь найти объяснение двуличию Версаля, Бенвиль выходил за рамки эмоционального цикла преступления и наказания, рассматривая более глубокие исторические и структурные особенности мирного процесса. Версальский договор, независимо от того, считать ли его милосердным или жестоким, интересовал Бенвиля в первую очередь с той точки зрения, что он распространял принцип национального суверенитета на всю Европу, включая Германию. Существование единого и суверенного германского национального государства как неотъемлемого элемента нового мирового порядка считалось само собой разумеющимся, независимо от катастрофы, вызванной этим творением Бисмарка 1871 года. Для Бенвиля такое допущение было отличительной чертой сентиментального либерализма XIX века[773]. Затейливая смесь жестокости и доброты, характерная для этого мирного процесса, возникла непосредственно в результате попыток Клемансо примирить свою романтическую приверженность принципу национальной принадлежности с необходимостью обеспечить безопасность Франции. Что бы мы ни думали о политике Бенвиля, сложно отказать ему в обоснованности его позиции. То, что в договоре 1919 года допускалось создание национального германского государства, делало его уникальным на фоне всей новой истории, начиная с возникновения системы национальных государств в Европе в XVII веке. Большинство, если не все проблемы, присущие Версальскому договору, брали начало именно отсюда.