Николай и сам не ожидал, что сумеет вызвать витавший невесть где дух – да еще дух человека, о котором он ровным счетом ничего не знал! Но внезапно отчаяние на лице Ганны сменилось совсем другим выражением: сначала – недоуменным, потом – радостным, немного недоверчивым.

– Сынок? Мариус? – произнесла она – отчетливым, человеческим голосом. – Это действительно ты?

Поразительно, но сам Николай никого и не увидел при этом, так что даже вздрогнул: от изумления. А призрачная женщина продолжала спрашивать:

– Прожил восемьдесят девять лет? Уехал с отцом в Варшаву и остался там навсегда? Так вот почему я не смогла найти ни его, ни тебя… Но твой отец – он ведь убил меня!

Возникла пауза – невидимый собеседник явно что-то отвечал. Потом Ганна заговорила снова:

– Я прощаю его, раз он заботился о тебе. А его жена? Что? Снова овдовел? Ну, тогда тем более – прощаю…

И она издала что-то вроде смешка, который прошелестел, как ветер в сухой траве. А потом в руке у неё откуда-то возникла вещь, материальный аналог которой утонул в Москве-реке.

– Вот, – она протянула полупрозрачный красный мячик своему призрачному сыну, – это твое! Возьми!

А в следующий миг её силуэт распылился на мириады невесомых сияющих частиц – крохотных, как маковые зерна. Будто смерч, они взвились веретеном в воздух и растаяли в нем.

7

Николай сумел поднять одну руку – левую, которая находилась дальше от призрака, – чтобы обнять Лару, когда она шагнула к нему. Девушка по-прежнему держала и лампу, всё еще горевшую, и монету, на которую по-прежнему падал хрустально-прозрачный кварцевый свет. А за приоткрытыми дверьми балкона небо стало червонно-золотым: до восхода солнца оставалось не больше четверти часа.

Они оба не глядели на Варвару Хомякову. И Скрябин думал потом, что это стало самой серьезной ошибкой, какую он допустил при расследовании ледяного дела. Ведь он не забыл удостовериться, что старик-вахтер по-прежнему лежит на диване среди глиняных черепков: специально подошел к дивану, отпустив Лару. А по пути поднял с полу оба пистолета. Чужой он сунул в наплечную кобуру, а свой – взял в правую руку. И собирался проверить у Валерьяна Ильича пульс, хоть и без того был уверен, что старый лис вполне себе жив.

Когда Николай наклонился к вахтеру, всё и произошло.

– Коля! – услышал он вдруг Ларин вскрик у себя за спиной.

И тут же обернулся, вскинув пистолет: вспомнил-таки про веселую вдову! Да было уже поздно. Варвара Хомякова обхватила Лару сзади: одной рукой за талию, другой – за шею. А та лишь стояла, держа на вытянутых руках кварцевую лампу и золотую монету – не решалась выпустить ни то, ни другое.

– Ничего, – сказал ей Николай, – бросай всё на пол. Здесь толстый ковер – лампа не разобьется.

Лара сделала, как он сказал. И лампа, хоть и погасла при падении, в самом деле не разбилась. А солид Константина Великого, мигнув напоследок ярким бликом в голубоватом свете, остался лежать на ковре. И тускло отливал в предрассветном освещении выпуклой чеканкой на аверсе.

Скрябин уловил это за долю секунды – и снова перевел взгляд на двух молодых женщин. То, что у Лары освободились руки, в такой позиции преимуществ ей не давало. И Варвара Хомякова понимала это лучше всех.

– И что ты станешь теперь делать, а, товарищ Скрябин? – поинтересовалась она. – Застрелишь нас обеих?

– Чего ты хочешь, Варвара? – спросил Николай. – Даже если я сейчас тебя отпущу, и ты уведешь отсюда Лару в качестве заложницы, куда ты пойдешь?

– А тебя это так волнует? – Варвара сильнее сдавила Ларину шею, и девушка чуть поморщилась, но не издала ни звука.

– Я пообещал твоему мужу, что при твоем задержании тебе не причинят вреда. Ты ведь уже и сама поняла: мне пришлось совершить вояж в другую Москву, куда твой братец отправил Ларису. Так вот, Сергей Иванович сейчас там.

Скрябин хотел прибавить: и ждет встречи с тобой. Но решил, что не стоит еще более раздражать Варвару, которая и без того была вся белая от злости.

– Ты и вправду думаешь, – спросила вдова, – что меня волнуют обещания, которые ты дал моему покойному мужу? Или – я беспокоюсь о том, что будет со мной после того, как я отсюда выйду?

И Николай внезапно понял: бледность её лица обусловлена вовсе не волнением и гневом! Кожа не только на лице Варвары Хомяковой, но и на руках её обретала прямо-таки снежную белизну – с зеленоватым оттенком. И вдова явно осознавала: с ней происходит что-то скверное и необратимое.

«Она знает, что не выйдет отсюда, – подумал Николай. – Уверена в этом. Может, Ганна всё-таки успела что-то с ней сделать до своего ухода. А, может, когда Ганна уходила, Варвара перехватила часть её сущности – и вряд ли умышленно…»

– Варвара, – мягко произнес он и сделал к ней крохотный шажок, – ты всё ещё жива. А значит – для тебя ничего не потеряно. – Он сделал к ней и к Ларе еще полшажка. – Скоро придет в себя Валерьян Ильич, и мы спросим у него, не может ли он помочь…

Он хотел уже сделать большой шаг – вырвать Лару из рук вдовы. Но – не успел. Варвара не закричала ему: «Стой, где стоишь!» Не начала сыпать угрозами. Не вступила с ним в торги. Не попыталась Лару задушить, как он боялся. Вместо этого она резко отпрянула назад – к открытым балконным дверям.

Скрябин осознал, что сейчас произойдет. Он выпустил пистолет, и тот упал прямо на пол, а сам рванулся к Ларе, которая ускользала из комнаты. Девушка простерла к нему руки, и он схватился за них – думая, что теперь всё будет в порядке. Ведь Варвара уже выскочила на балкон, и ему было всё равно, что она станет там делать. Если вдове пришла фантазия прыгнуть на асфальт с четвертого этажа, это его не особенно волновало.

А потом Лару будто что-то выдернуло из его рук – так что она упала ничком на пол, и её повлекло на балкон. Девушка закричала:

– Варвара, отпусти!

И Скрябин, рванувшийся на балкон следом за ними обеими, не поверил собственным глазам. Варвара лежала животом на балконных перилах, и ноги её свешивались наружу. А её алебастровые