Он был уже в агонии. Он не понимал, ночь сейчас или утро, и где он находится, он тоже не знал. Когда прошло какое-то время, сколько — он не мог определить — он вдруг увидел яркий свет. Это был переносной фонарь одного из немцев, светивший ему прямо в лицо. Вслед за первым немцем тут же появился еще один. Но Квадрату в этих двух высоченных силуэтах, увенчанных металлическими касками, в пятнистых маскировочных комбинезонах, померещилось Бог знает что. На лице его появилась легкая улыбка радости, и он произнес: «Добрый день…»

В ответ он получил плевок в лицо, но, скорее всего, не почувствовал этого. Возможно, что он был уже мертв или готов был испустить последний вздох. Двое солдат схватили его, один за руки, другой за ноги, стремительно взобрались на бугор и швырнули его на середину проходившего внизу шоссе. Потом, боковой тропинкой, они присоединились к автоколонне, куда уже подтягивались, возвращаясь, другие немцы, напрасно вышедшие на охоту. Тела двух молоденьких солдат уже были убраны; над черным остовом грузовичка, перекосившимся в сторону наклона дороги, еще прыгали редкие язычки пламени; оттуда исходил резкий неприятный запах. Кто-то дважды прокричал непонятный приказ, и моторизованная колонна двинулась прямо на маленькое тело Квада, лежавшее с раскинутыми руками; голова его была откинута назад, ибо спину подпирал вещмешок, на губах еще витала доверчивая и спокойная улыбка. Первая машина в колонне слегка подпрыгнула, но на следующей этот толчок был ощутим куда как меньше. Дождь все еще шел, но уже не так свирепо. Когда проследовала последняя машина, было около полуночи.

Настоящее имя Квада было Оресте Алоизи, ему было неполных девятнадцать лет, он родился в деревне неподалеку от Ланувио. Отец его владел там небольшим виноградником и домом в две комнаты, находившиеся одна над другой; был там еще и погребок, вмещавший одну большую бочку. Однако, уже много лет назад, решив уехать из Италии, этот человек все свое хозяйство сдавал в аренду.

Примерно в эти дни погибла и Мария, которую Туз называл Мариулиной, и которую остальные партизаны знали под кличкой Рыжуха. Вместе со своей матерью она попала в облаву; испугавшись смерти, она пошла на предательство, да только предательство это не принесло никакой пользы ни ей, ни немцам.

Вечером трое или четверо немецких солдат заявились к ним домой. Они пришли, так как дом этот был у них на заметке, но поначалу, возможно для потехи, они пустили в ход совершенно невинный предлог, вошли дурачась и спросили вина. Мариулина, даже не приподнявшись со стула, выставила вместо ответа подбородок вперед, досадливо передернулась и буркнула, что вина у нее нет. Тогда все они воскликнули: «Обыскаем, обыскаем!» и тут же, под вопли матери, принялись расшвыривать вещи куда попало. Дом и состоял-то всего из одной комнаты; к нему была пристроена маленькая конюшня для мула. Немцы пинком опрокинули буфет, вдребезги разбив всю посуду (всего там было пять или шесть тарелок и мисок, пара стаканов и фарфоровая куколка). Они расколотили трельяж, а обнаружив за кроватью две фьяски вина, разодрали простыни, расколотили картину, висевшую на стене, и потом заставили женщин пить вино за компанию с ними. Мария присутствовала при всей этой сцене стоя и молча, с нахмуренными бровями, в ответ на приказ пить она принялась беспрекословно залпом глотать вино с видом оскорбленной невинности, точно была в харчевне. Но мать, ползающая на корточках среди осколков и обломков, бестолково размахивающая руками, пить не могла. Она делала глоток за глотком — и отплевывалась, глотала — и выплевывала, вся перемазавшись смесью слюны вина и пыли. Одновременно она во весь голос пыталась объяснить, что она всего лишь бедная вдова, и все такое прочее. Мария, с гневной и ледяной улыбкой на устах, унимала ее: «Да замолчи же, ма! Что пользы говорить? Все равно они тебя не понимают».

На самом-то деле один из них кое-как понимал по-итальянски и даже немного разговаривал. Но он коверкал слова до того комичным образом, что Мариулина, уже полупьяная, смеялась ему в лицо. Вместо «пить» он говорил «тринкать», и Мария, издеваясь над ним, приговаривала, словно имея дело с идиотом: «И тринкать, и транкать. Тринкай сам, а я уже натринкалась».

Тем временем стемнело. Ацетиленовая лампа разбилась вместе со всей прочей утварью, и солдаты стали светить им в лицо своими карманными фонарями, большими, как автомобильные фары, потом велели отвести их в конюшню и во все остальные закутки. Они обнаружили мула Дядю Пеппе, и оливковое масло, и все остальное вино, после чего заявили: «Реквидзируется! Реквидзируется!» Потом, на дне погреба, наполовину утонувшего в земле, они под кучей жердей и картошки раскопали ящики с патронами и ручными гранатами. Тут они загалдели по-немецки, грубо затолкали женщин обратно в дом, отогнали их к стене и принялись орать: «Партизанен! Бандитен! Где партизанен? Мы находить! Ваша говорить, или смерть!»

Слушая их, можно было подумать, что они предлагают какую-то альтернативу. И мать, которая теперь принялась стенать, протяжно, плаксиво и однообразно, умоляюще обратилась к Мариулине: «Расскажи, дочка, расскажи им все!»

В силу какого-то мудрого оппортунизма она старалась ничего не знать о партизанских делах своей дочери, хотя чутье и подсказывало ей разные подозрения. А теперь ее лишили возможности что-либо предпринять, даже и не разрешали отходить от стены.

«Я ничего не знать! Найн! Найн!!» — заявила Мариулина, в бешенстве потряхивая своей рыжеволосой головой.

«В случае чего — отрицай, все отрицай!» — учил ее когда-то Червонный Туз. Но едва на нее навели пистолет, у нее побелели губы, и большие ее глаза цвета спелой пшеницы, чуть ли не розовые, в ужасе раскрылись во всю ширь. Она не боялась ни змей, ни летучих мышей, ни немцев, ни людей вообще. Но скелетов и смерти она боялась панически. Умирать она не хотела.

В этот момент она ощутила чуть ниже поясницы легкий горячий спазм, от него какие-то швы в ее теле мягко разошлись, а вся тяжесть самого тела переместилась вниз. Внезапно она покраснела, плотно сжала ноги и украдкой посмотрела на ступни — те, вследствие неожиданно открывшегося бурного кровотечения, были уже закапаны менструальной кровью. Эта неприятность, приключившаяся с ней в присутствии молодых мужчин, родила в ней не только стыд, но и страх. И мучаясь, пытаясь спрятать ступни и одновременно как-то вытереть мокрый пол подошвами чоботов, дрожа всем телом, словно тростник на ветру, она выложила все, что знала.

Знала она не так уж и много. Партизаны, понимая, что она еще девчонка, и ей нет даже шестнадцати, доверяли ей только самое необходимое, по большей части держали ее в неведении, а то и просто рассказывали ей разные небылицы. Например, «жених» ее, Червонный Туз, под страшным секретом сообщил ей, что его на самом деле зовут Луис Де-Вилларрика-и-Перес, и что у него есть брат, Хосе Де Вилларрика-и-Перес (имея в виду Узеппе), и родились они оба где-то в аргентинских пампах, среди кабальеро, мустангов и чего-то еще; он добавил к сему другие истории в этом роде. По сути дела, тех партизан, с которыми она общалась, она знала лишь в лицо, да еще по кличкам. По имени, фамилии и адресу она знала только Очкастого, то есть командира, который жил в Альбано и в настоящее время был ранен в ногу. Но он на днях, в ходе форсированной эвакуации всего городка Альбано после разрушительной бомбежки, был на носилках перенесен в неизвестное место; Квада, то есть Оресте Алоизи, который погиб как раз на этих днях (в то время как его братья затерялись на каких-то неизвестных фронтах, а родители, батрачившие на чужих поместьях, уехали за океан, потом снова вернулись и теперь где-то перебивались с хлеба на воду); третьим и последним был некто Обердан, из Палестрины, который теперь в Палестрину же и уехал. Там, вместе со своими земляками, он спал то в одном, то в другом гроте, поскольку от города остались только руины. Но известия обо всех этих стремительно совершившихся событиях ушей Мариулины еще не достигли.