— Верно.

Тони высадился на главной улице Мидчестера.

В спокойствии величавых соборных башен и высокого шпиля ему почудилось что-то ироническое. Подобно кардиналу в пьесе Браунинга они были свидетелями двадцати трех восстаний и всего прочего. Церковный служитель и поныне показывал посетителям следы от пуль мушкетов, оставленных эссекской конницей, когда она преследовала драгун принца Рупрехта. На чью бы сторону ты встал во время мятежа?… Все бы взывал: «Мир! Мир!» Забавно — мое второе имя Акиций, всегда его ненавидел…

В Мидчестере не ходили ни трамваи, ни автобусы, но было довольно много частных автомобилей, на некоторых развевались маленькие флажки, — знак того, что машина используется для служебных целей. Тони увидел одну с разбитым передним стеклом. Камнями швыряют. Не очень-то приятно. Затем он подумал, что у него, наверно, довольно-таки дурацкий вид — стоит человек посреди дороги с сумкой за плечами, глазеет на собор и на уличное движение. Не время сейчас предаваться историческим воспоминаниям или наблюдать забастовку со стороны, надо как можно скорее добраться до Лондона и взяться за дело. Что лучше — выйти на большое Лондонское шоссе и ловить попутную машину или пойти на железнодорожную станцию? Он пошел по улице и, увидев полисмена, обратился к нему за советом, объяснив, что ему нужно. Полисмен отвечал с преувеличенным спокойствием перепуганного насмерть человека, едва слушая, что говорил ему Тони, и, по-видимому, уловил одно только слово «поезд».

— Поезда ходят исправно, — деловито сказал он подчеркнуто бодрым тоном, который сразу показался Тони фальшивым. — Завтра движение будет восстановлено полностью. Следующий поезд на Лондон пойдет минут через десять. Успеете, если поторопитесь.

Тони, сильно сомневаясь, отправился на вокзал и взял билет. Разумеется, ни через десять, ни через пятьдесят минут никакого поезда не было. Несколько раз Тони порывался уйти и попытать счастья на шоссе, но контролер каждый раз уверял его, что поезд уже вышел с предыдущей станции и вот-вот подойдет.

На вокзале не было ни носильщиков, ни каких-либо других служащих, кроме начальника станции, двух-трех контролеров и нескольких конторщиков. На путях стояли рядами паровозы и товарные составы, груженые и порожние. Несколько конторщиков, а может быть, просто добровольцев, разгружали вагоны со скоропортящимися продуктами и неумело укладывали их на грузовик. Тони сразу увидел, что это для них непривычная работа. Нечего сказать, веселая перспектива для снабжения!

Наконец поезд, пыхтя, медленно подполз к станции, опоздав на три часа; его встретили без особого воодушевления. Тони с трудом нашел себе место в битком набитом вагоне третьего класса. Пока поезд стоял целую вечность на Мидчестерском вокзале, он прислушивался к разговору своих спутников. Возбуждение сломило их обычную тяжеловесную сдержанность, и они разговаривали с несвойственным им оживлением, разумеется, о забастовке. Большую часть пассажиров составляли заурядные представители трактирного патриотизма, и разговор их был примечателен главным образом разнообразием и нелепостью распространяемых ими слухов. Тихий молодой человек, лицо, руки и одежда которого явно носили следы его героизма, рассказывал, как он работал за кочегара на поезде, пришедшем сегодня утром из Лондона, едет теперь обратно, чтобы выспаться, а завтра поедет опять кочегаром на другом поезде. Он говорил, что работа эта тяжелая, но, в общем, довольно веселая, только приходится без передышки работать лопатой. Он уверен, что обслуживание дня через два окончательно наладится — добровольцы прямо валом валят.

— А на сколько хватит запасов угля? — спросил Тощи.

Молодой человек пожал плечами, — об этом позаботится правительство.

— Каким образом?

— Флот доставит уголь из Франции и Антверпена.

— Это что-то не совсем честно и патриотично, — заметил Тони. — Протестуют против того, что кто-то получил деньги из России, а сами будут пользоваться иностранным углем. И потом флаг — ведь это как-никак национальное достояние. Он принадлежит как правительству, так и профсоюзам.

Негодующие возгласы об «угрозе отечеству» заставили Тони замолчать, а какой-то накачавшийся пивом субъект стал объяснять заплетающимся языком, что забастовка — заговор агитаторов, рабочим она вовсе не нужна и весь народ против нее.

— Ну, мне это не совсем ясно, — сказал Тони. — Если весь народ против забастовки, то почему же весь народ не принимается за работу?

Вопрос Тони был встречен так неодобрительно, на него бросали такие зловещие взгляды, ясно говорившие «большевик», что он решил лучше замолчать, и молчал на протяжении всего утомительного пути.

К тому времени, как они доехали, уже совсем стемнело, и на плохо освещенном вокзале было темно и пусто.

Проходя мимо паровоза, Тони увидел толпу восторженных пассажиров, пожимавших руки кочегару и машинисту, — двум старым, почтенным штрейкбрехерам, — им совали шиллинги и шестипенсовики. Тони ожидал увидеть на конечной станции всеобщее оживление, и его неприятно поразило, что она выглядела совершенно парализованной, — что бы там ни говорили, можно было не сомневаться — забастовка действительно всеобщая и проводится дружно.

Вне вокзала все, казалось, вымерло. Улицы были плохо освещены или не освещены вовсе; не было ни автобусов, ни такси, — не видно ни машин, ни людей. Он дошел до ближайшей станции подземной железной дороги; она была закрыта и не освещена.

И один и другой полисмены уверяли его, что завтра все движение будет восстановлено, но и тот и другой сказали, что сейчас ему придется добираться до Флитстрит пешком, если он не уговорит кого-нибудь подвезти его. До Флит-стрит было больше трех миль, и Тони не очень-то улыбалась перспектива такой прогулки. Минут через десять какой-то человек на мотоцикле с коляской нагнал Тони и, остановившись, спросил, не подвезти ли его. Тони ответил, что будет ему очень признателен, объяснил, что он рабочий-доброволец, и попросил, чтобы тот подвез его на Флитстрит к редакции газеты, в которой работал Джулиан. Ближе к центру тротуары были запружены возбужденными толпами людей, но потом они все время ехали почти пустыми улицами. В девять часов вечера это производило какое-то зловещее впечатление.

Обычно улицы выглядели так только в три или четыре часа утра. Мотоциклист довез Тони до Флитстрита, запросив с него пять шиллингов. Тони, весьма оптимистично считавший, что имеет дело с бескорыстным патриотом, был крайне возмущен таким наглым грабежом. Однако он уплатил требуемую сумму, едва сдержав сильное желание дать мотоциклисту в зубы в качестве чаевых.

Вход в редакцию газеты вел через большую кирпичную арку с витринами по обе стороны. По вечерам витрины ярко освещались, чтобы видны были газетные фото, но сейчас все погрузилось во мрак.

Пройдя под аркой шагов сорок, вы попадали во двор, вокруг которого было расположено все здание.

Направо, если стать лицом к входу, узкий переулок вел на Флит-стрит, а шагах в двадцати подальше находился второй вход во двор. Обычно фургоны для срочной доставки газет стояли в конце переулка. Они подъезжали один за другим, по мере того как их вызывали, грузились во дворе и выезжали через ворота, выходившие на Флит-стрит. Все было распланировано вполне по-английски, — старомодные методы сочетались с известной рациональностью. Приходя к Джулиану и дожидаясь, пока он спустится к нему, Тони не раз наблюдал за погрузкой, всегда удивляясь быстроте, с какой она производилась. Удивляли его также размеры и вместимость здания, скрытого за нeвнушительным фасадом.