У Аронова там был хорошенький новенький желтенький домик, светлое дерево струило нежное тепло. Весь люблинский табор вместе с котом и собакой съехал туда. Повезло. Пока живем… Где бы мы с Соловьем приткнулись после того, как вся орда — «хватай мешки, вокзал отходит!» — выметнулась со съемной квартиры? Что я! Я бы счастливо вернулась домой. А в случае с Соловьем в ушах уже самолетным гулом стоял шум осыпающегося песка. Того самого оползня…

Хорошенький был домик. Оставалось только потерпеть, пока свалит хозяин, — и можно жить. Там вдруг оказалось так хорошо, глоток настоящей природы и живого воздуха был абсолютно живым и настоящим. «Морозная сухая осень в Москве — это счастье…» Самолеты гудели над головой каждые пятнадцать минут. Непривычные, мы кидались из-за стола их рассматривать, серое брюхо проплывало над головой, добавляя очередной градус веселья.

Соловей наконец сформулировал, что было такого уморительного в засевших в домике нацболах — и бороздящих небо над их головами самолетах.

— Я знаю! Я знаю, как заработать на революцию! Надо повесить объявление: «Собью самолет. Десять тысяч долларов!»

Пока он радовался своей гениальности, я только кивнула: ага…

— НЕ СОБЬЮ САМОЛЕТ… — подхватила мрачно. — Сто тысяч долларов…

— …Может быть, ты мне объяснишь, в чем идеология НБП? — не преминула я тогда воспользоваться возможностью невзначай подкатить к Аронову. Его этим вопросом обойти было нельзя. Он — «старик», буквально из первой десятки основателей.

— Идеологии никакой, — полыхнул он бешеным взглядом. — Это секта, рвущаяся к власти любыми путями. Только движется она какими-то дикими необъяснимыми скачками, которые не ведут никуда…

Это был пример минутного помутнения, когда Аронов вдруг заговорил со мной адекватно. Потому что потом…

Сначала мы сидели на кухне, потом поднялись наверх, в здоровенную пустую комнату под треугольной крышей. Соловей с Ароновым разговаривали, а я подкралась к телевизору. Во время переезда куда-то дели пульт. Чтобы переключиться кнопками, телевизор требовал набрать очень хитрую комбинацию, но я его секрет уже давно разгадала. Я увлеченно пыталась выщелкать на просторах эфира «Ундину». Или «Исцеление любовью»?..

— Ты чего делаешь, животное?!

Аронов заорал, как будто я уже поджигала дом, и сорвался с лежбища. Он сел на пол слева от меня, таращась на телевизор так, словно от него прямо сейчас должны были разом отлететь все детали…

Где здесь он увидел свою маму?..

…Изображение в телевизоре остановилось. Кто-то замер на экране с открытым ртом…

Я медленно и уже совсем обреченно перевела взгляд вниз. На полу справа от меня лежал развернутый пенал со множеством разноцветных отверток, который Аронов спер с работы. Я с тоской рассматривала эти отвертки…

Это было уже не смешно. Опять?..

Отвертка — какой-то крест моей жизни. Ну почему это все должно происходить снова и снова? Это уже отвратительно… Вот не поверишь, это все у меня уже было. Почему жизнь заставляет меня все повторять? Господи, за что? Второй раз — это уже мерзкий фарс, какая-то пошлая шутка. Но почему-то мне совершенно не смешно. Слушайте, а ведь придется… Господи, как не хочется опять связываться со всей этой гнусностью…

Изображение на экране не двигалось. Кто-то как открыл рот, так и не мог вымолвить ни слова…

Я медленно выбрала отвертку. Нет, нет… О, мой любимый размер…

Грустно обхватила левой рукой Аронова за шею, зафиксировала, вдавив кисть в подбородок снизу вверх.

И грустно приставила отвертку к горлу. Хотела бы ударить, движение изначально пошло бы не так… Но мне вообще ничего не хотелось делать. Я сидела, сжав его шею рукой. Какая тоска…

Не было никакого настроения его убивать. На него смотреть было противно. Ситуация выкручивала руки, силком заставляя сейчас поступать именно так. Других вариантов не было…

Аронов забрыкался…

Я так же лениво и обреченно, как все делала до сих пор, его отпустила. Уйди уже куда-нибудь…

Соловей налетел на Аронова с роскошным градом ударов. …Кадр на экране наконец-то сменился. Гады, мой фильм уже начался. Не мешайте женщине смотреть ее сериал…

— В банде была баба, звали ее Мурка…

Утром я мыла посуду на веранде, напевая себе под нос. Настроение почему-то было подозрительно прекрасным, какое-то тайное наслаждение иголочками покалывало под кожей.

Через открытую дверь я слушала доносящийся сверху радиоспектакль.

Соловей — с напором:

— Я эту женщину знаю давно — и я ее уважаю! Если она поступает так, значит, на это действительно есть причины!..

— Даже злые урки — те боялись Мурки…

Аронов — истерично:

— …Она накинулась мгновенно! …я ее боюсь! …а она опять вцепится со своей отверткой!..

— Скольких я порезал, скольких перерезал, сколько душ невинных загубил…

Я повыше подтянула рукав, мазнула губкой по мылу и взяла со стола нож.

Или господа большевики станут людьми. Или меня низведут до животного. Или я вырежу весь цвет НБП…

…Измученный Соловей плотно завернулся в одеяло, мрачной тучей задвинувшись в свой угол. Я подошла к нему, осторожно коснулась губами волос.

— Катя, — глухо прорычал он. — Я хочу спать!

Никто тебя не трогает, успокойся. Я бесшумно закрыла дверь.

…Но я ведь страшно по тебе скучаю. Я как высшее счастье ловлю моменты, когда могу просто прикоснуться. Осторожно обнять, уткнувшись лицом в плечо… Это невыносимо: целые дни проводить с тобой — и опять без тебя. Это так больно…

Не надо держать меня в черном теле. Я этого не выдерживаю.

Без тебя мне гораздо лучше…

…Ну, вот и оно. Я уже научилась бояться, когда он начинал разговаривать со мной. Полное ощущение, что со мной он разговаривал только об одном. Но в тот самый момент я этих его разговоров бояться перестала…

…Он уговаривал меня уехать… Уговаривал меня от него отказаться…

Он мог просто сказать, что у него большие проблемы. Что проблемы даже больше, чем их способна охватить взглядом я. И что теперь я добавляю ему проблем.

Нет, он не умеет, не догадывается, что можно так просто.

Хоть не скандалил…

— …Я мальчик на ночь… — говорил он, пока мы ехали сквозь ночь в электричке. Какой у него бесцветный, стертый голос…

Смешной какой. Теперь он пытается обесценить обещание, данное мной ему. Взятое им у меня. Да, может быть, оно не стоит ничего. Может быть, ты ничего не стоишь. Но ты не понял. Я это обещала себе. Я себе обещала остаться с тобой до конца. «Твоя честь — в верности»…