Капитан попросил вернуть бинокль, и с огромным трудом, испытав почти физическую боль, ирландец наконец оторвался от завораживающего зрелища, дав табуну летучих мыслей унестись в непроглядный сумрак. Сожаление утраты было почти непереносимо — утраты несказанно далекого, давно минувшего…

Обернувшись, он вложил бинокль в протянутую широкую ладонь, заметив как розовые толстые пальцы сомкнулись на ремешке; на одном из них виднелось массивное золотое кольцо, на рукаве блеснул золотой шеврон. Это кованое золото, мясистые пальцы, гортанный голос, произнесший «благотарю», — все выступало символами усмиренного искусственного существования, вновь заключившего его в клетку…

Затем он спустился к себе в каюту и обнаружил, что непритязательный канадец, убеждавший озадаченных крестьян купить у него уборочную технику, сошел на берег, и теперь в каюте на его койке и на диванчике под иллюминатором лежала одежда русского великана и его сына.

Я со своей стороны нахожу в этих ненормальных или паранормальных фактах самое сильное подтверждение возможностей сознания, поднявшегося на более высокую ступень. Сомневаюсь, что нам удастся постичь их, в буквальном смысле, не прибегая к концепции Фехнера о гигантском хранилище памяти всех жителей земли, откуда, стоит понизиться некоему порогу или открыться клапану, сокрытая информация просачивается в исключительные умы.

Уильям Джеймс. Вселенная с плюралистической точки зрения.

Несколько часов спустя, когда судно вышло в открытое море, О’Мэлли как бы между делом поведал о новых соседях доктору Шталю, и тот неожиданно переменился в лице. Отступив на шаг от нактоуза, на который оба опирались, доктор положил руку на плечо ирландцу и вгляделся ему в лицо. К своему удивлению, О’Мэлли обнаружил, что обычная циничная недоверчивость доктора испарилась, сменившись интересом и добрым участием. И слова, прозвучавшие после этого, шли от сердца:

— Это правда? — спросил он, будто новость встревожила его.

— Конечно. Отчего это должно быть неправдой? Что-то не так?

Ему стало не по себе. Поведение доктора подтверждало поспешность его шага. Возникшая было преграда между ними рассыпалась, а чувство досады оттого, что новых друзей могут подвергнуть анализу, исчезло. Былая искренность отношений с доктором вернулась.

— Боюсь, — задумчиво проговорил Шталь, — это может повредить вам, поставить вас в несколько… — он поискал более точное слово, — затруднительное положение. Ведь это я предложил перемену.

О’Мэлли непонимающе поглядел на него:

— Не вполне вас понимаю.

— Дело в том, — продолжал доктор, не сводя с него глаз и тщательно выбирая слова, — что я, зная вас уже некоторое время, сформировал некоторое… э-э… мнение о вашем складе ума и личности. Он оказался весьма редким и глубоко меня заинтересовал…

— Вот уж не знал, что угодил к вам под микроскоп, — встревоженно рассмеялся О’Мэлли.

— Хотя вам такое внимание было не совсем приятно — и, замечу, вполне справедливо, — и вы порой даже старались меня избегать…

— Как ученого, врача, — вставил было О’Мэлли, но доктор проигнорировал его ремарку и продолжал по-немецки:

— …я всегда питал тайную надежду, скажем, как «ученый и врач», что однажды мне доведется наблюдать вас при таких обстоятельствах, которые проявят скрытые способности, наличие которых я предполагал в вас. Мне очень хотелось увидеть, как вы — вернее, ваша душевная суть — поведете себя под давлением некоего искушения, создавая тем самым благоприятные условия для проявления этих способностей. Однако наши краткосрочные круизы, к счастью скрепившие нашу дружбу, — он снова положил руку ирландцу на плечо, на что тот слегка кивнул, — никогда прежде не предоставляли такой возможности…

— Вот оно что…

— До сегодняшнего дня! — закончил доктор. — Да, до сегодняшнего дня.

Озадаченному О’Мэлли хотелось, конечно, чтобы тот продолжал, но человек науки, в котором теперь взял верх судовой врач, казалось, засомневался. Ему было явно непросто высказать то, к чему он вел.

— Вы имеете, вероятно, в виду, хотя я и не до конца вас понимаю, наших друзей великанов, — подсказал ирландец.

Определение сорвалось с губ неосознанно. Выражение лица приятеля показало точность его ремарки.

— Значит, вы тоже видите их — большими? — подхватил доктор. В его словах звучал искренний интерес, а совсем не желание выведать побольше.

— Да, порой, — отвечал ирландец, чье удивление все росло. — Но только иногда…

— Вот именно. Больше их истинных размеров, будто иногда они источают некую… эманацию, расширяющую их контуры. Верно?

Теперь, весь во власти не до конца понятного удивления, О’Мэлли уже полностью доверился доктору и, схватив его за руку, подошел к поручням. Опершись на них они теперь стояли и глядели на море. За спиной у них прошагал какой-то пассажир, совершающий вечерний моцион. Стоило шагам удалиться, как ирландец заговорил приглушенным голосом:

— Но, доктор, вы высказываете вслух то, что я полагал существующим лишь в моем воображении, а в обычном смысле — вашем смысле, — не совсем соответствующем реальности, как же так?

Некоторое время доктор не отвечал. Обычный насмешливый огонек в его глазах исчез, взгляд стал решительным. Когда же Шталь наконец заговорил, то будто продолжил давно продуманные рассуждения, которые, однако, содержали нечто, чего он наполовину стыдился, но все же хотел высказать без утайки.

— Существо сродни вам, — сказал он негромко, — но значительно более развитое; Повелитель ваших краев, человек, чье влияние на близком расстоянии не может не пробудить дремлющую умственную бурю, — последние слова он произнес, запнувшись, будто искал более подходящие и, не найдя, решил все же употребить эти, — ту, что постоянно собирается за горизонтом вашего сознания.

Повернувшись, он пристально вгляделся в лицо спутника. О’Мэлли был слишком потрясен, чтобы испытывать досаду.

— И? — спросил он, ощущая, как атмосфера Приключения сгущается вокруг него. — И что же дальше? — громче повторил он. — Прошу вас, продолжайте. Я не в обиде, однако заинтригован. А вы пока держите меня в тумане. Полагаю, я имею право на большее, чем туманные намеки.

— Вполне, — ответил доктор прямо. — Этот человек обладает столь редко встречающимся качеством, что для него даже не изобрели названия, не придумали точного описания: по сути оно, — поскольку они в разговоре снова перешли на немецкий, Шталь употребил немецкое слово, — unheimlich[64].

Ирландец вздрогнул. Он признал истинность этих слов. В то же время в нем всколыхнулось прежнее негодование, проникнув в его ответ:

— Значит, и его вы пристально изучали, и его поместили под свой микроскоп? И когда только успели за такое короткое время?