— Нехорошо!

Он так долго и укоризненно молчал после этих слов, что я начала поеживаться от неловкости и стыда неизвестно за что…

Чтобы окончательно сровнять меня с землей, секретарь через целую вечность добавил:

— Не по-комсомольски, — сокрушенно покачал головой он. — Я знаю, что у тебя были большие сложности в личной жизни, но вот как раз в эти моменты и нужно приходить к своим товарищам. Неужели мы бы не поняли? Не поддержали бы в трудную минуту?

Он вопросительно смотрел на меня, и я печально кивнула ему в ответ. Выяснять, что он знает о моей личной жизни и в какую именно минуту он мог бы меня поддержать, я не стала.

— А уж заплатить членские взносы можно в любом со стоянии, я думаю… — вдруг обиделся он. — Это вообще твой долг… Люди, прикованные к постели, умудряются платить. Ты что, была прикована к постели?

— Совсем наоборот… — брякнула я.

— Что «наоборот»? — сдвинул брови секретарь.

— Я была здорова.

— Вот то-то и оно — с упреком сказал он. — Могла бы выбрать минутку… Тебе до двадцати семи лет осталось почти полгода полноценной комсомольской жизни, а ты на грани автоматического выбытия по неуплате членских взносов… Вот от нас требуется дать тебе характеристику… — Он помахал тоненькой папочкой, на которой я разглядела свою фамилию. — Да, ты прекрасно закончила институт, выполняла ответственные поручения… Даже с Ивом Монтаном работала… Во время фестиваля проявила себя с лучшей стороны… Это все хорошо! Но как я могу не отразить этого печального факта? Раньше за такие дела комсомольский билет на стол клали!

— А вы не отражайте — и все, — робко предложила я.

— Во-первых, не вы, а ты. Ты же еще в комсомоле! А во-вторых, почему я должен брать на себя такую ответственность? Случись что с тобой, мне это неотражение так припомнят…

— Тогда отражайте, — обреченно вздохнула я.

— И как же будет выглядеть наша организация? Выходит, что мы даем положительную характеристику злостному неплательщику?

— Тогда вы не давайте положительную характеристику, — смиренно предложила я.

— Как же я могу не дать, когда с меня ее требуют, — снова обиделся секретарь.

— Вы дайте неположительную.

— Неположительных мы не даем.

— А как же вы поступаете, когда не можете рекомендовать человека?

— Мы не даем ему положительной характеристики.

— А кто от вас требует характеристики на меня? — догадалась спросить я.

Секретарь многозначительно поднял указательный палец вверх.

Положительную характеристику он мне все-таки дал.

Не знаю уж, как он там выкручивался. Я ее не видела. Она пошла сразу наверх, туда, куда он указывал почтительно пальцем.

3

В приемной того самого начальника, к которому меня направил Николай Николаевич, я сидела минут сорок. «Hy вот, ты этого сама хотела, — грустно размышляла я, разглядывая картинки в журнале „Смена“. — Другой общественной жизни, наверное, не бывает…»

Сорокалетняя секретарша с черненными карандашом тонкими бровями и пергидрольными волосами, начесанными в высоченную «бабетту», поглядывала на меня с любопытством, словно давно обо мне все знала, а увидела впервые.

Наконец из его кабинета выскочили два распаренных и взъерошенных комсомольца и по селектору раздался раздраженно-усталый голос:

— Ольга Дмитриевна, зайдите.

Секретарша зашла к нему и плотно притворила за собой дверь. Ее не было минут пять.

— Прошу вас, — сказала она, вернувшись. — У вас есть пять минут.

Его огромный кабинет был обшит дубом. Старинный массивный письменный стол, украшенный малахитовым письменным прибором, был пуст. На нем, кроме перекидного календаря на малахитовой же подставке, не было ни одной бумажки. За столом никого не было. Хозяин кабинета стоял в стороне у окна, засунув руки в карманы брюк, и внимательно глядел вниз на улицу.

Не решаясь его окликнуть, я тихонько кашлянула. Он вздрогнул и резко оглянулся.

— Да, да, — сказал он, шагнув мне навстречу, — здравствуй, Мария. Мне звонили… Садись.

Он обошел вокруг меня и пододвинул мне тяжелый дубовый стул. Потом сам устало рухнул в свое рабочее кресло, вынул из малахитовой карандашницы толстый красный, остро отточенный карандаш и начал медленно крутить его в пальцах.

— В твоих профессиональных качествах никто не сомневается, — весомо сказал он, пристукивая тупым концом карандаша по зеленому сукну стола, — но этого мало. Нужна самоотверженность! Готовность отдать себя всю! Мы тут находимся на самом переднем крае идеологического фронта. Мы — интернациональные борцы за светлое коммунистическое будущее всего человечества! Надеюсь, ты это понимаешь?

Я кивнула. Он посмотрел на меня с сомнением.

— У нас здесь работают лучшие из лучших. Мы, в определенном смысле, лицо нашей великой страны. И лицо это должно быть идеологически выдержанным и достойным. Это ты понимаешь?

Я заверила его, что готова отдать себя всю за дело коммунизма и не жалеть ни сил, ни знаний. Он величественно покивал мне в ответ и предложил мне на выбор преподавание русского языка для зарубежной молодежи, приезжающей к нам для учебы по обмену, или сопровождение молодежных зарубежных делегаций на общеознакомительных и специализированных маршрутах. Я остановилась на работе с делегациями…

Он удовлетворенно кивнул, одобрив мой выбор, и начал рассказывать мне о моей будущей работе.

Пять минут, отведенные мне секретаршей, прошли, но комсомольский вождь — назовем его Геной — и не думал заканчивать свою устало-снисходительную лекцию. Он заученно перечислял мне, сколько за три года существования осуществлено туристских поездок по нашей стране для зарубежной молодежи, сколько сотен тысяч наших юношей и девушек совершили поездки за рубеж и по нашей стране. Сколько построено международных молодежных лагерей на Черноморском побережье, на Кавказе и на Волге…

При этом он так странно разглядывал меня, что я даже начала теряться. При явно неслужебной заинтересованности это не был восхищенный взгляд. Не похож он был и на похотливый, таких я много видела и уже привыкла не реагировать на них. Не был он и деланно-презрительным, как у лисицы из басни, которая смотрит на недоступный для нее виноград и сама себя уговаривает, что ей совсем не хочется этого незрелого и кислого винограда, и ужасно злится при этом на весь белый свет. И к таким взглядам я за свою жизнь притерпелась. Он смотрел на меня оценивающе. Так, словно меня ему продавали, причем продавали на мясо. Для за боя. Так, должно быть, каннибалы осматривали своих пленных, решая, кого зажарить целиком, кого пустить на похлебку, а кого следует еще подкормить до кондиции… Он даже вышел во время лекции из-за стола и несколько раз обошел меня вокруг, оглядывая с ног до головы.