как их нет нигде в социалистической республике. Но все-таки сравнительно чисто, потому что имеется прислуга, которая подает обеды и, очевидно, следит за относительной чистотой (в других столовых нужно кушанья брать самим). Воздух сравнительно чистый. Обеды из двух обычных блюд трудового обеда даются в посуде (это не везде), но без ложек; ложки надо приносить самим. В августе в Старой Руссе я видел в столовой курорта, как одна женщина-работница, очевидно не имея ложки, вылизывала кашу с тарелки, как это делает собака, и делала это не раз, а ежедневно, когда я ее там встречал535. Здесь, как и вообще в Петербурге, я этого не видал, но возможность подобного потребления пищи, конечно, не исключена. Грязные ложки приходится класть в карман – вымыть негде. В столовой тепло, но все сидят в шубах, – раздевание вообще в учреждениях социалистической республики отменено, уничтожены вешалки и швейцары при них. На второе блюдо нам дали «мясной гуляш» – конечно, из конины. Но я уже более двух месяцев не видел мяса, хотя бы и конского. Гадость порядочная, и после него чувствуется боль в желудке.

1 мая 1920 г. Вчера я вернулся из краткой поездки в Жлобин, куда ездил (с женой) в командировку536. Близ Жлобина – военные действия; над нашими головами летал польский аэроплан, и его обстреливали с какой-то батареи поблизости от Жлобина; даже я при всей своей глухоте слышал канонаду.

Впечатлений не особенно много. Наиболее сильные – от самой поездки, в особенности от обратной. Мы ехали туда и обратно в международном вагоне, куда попадают немногие счастливцы и где недурно. Грязь, конечно, гораздо хуже, чем была прежде; есть разбитые стекла; где они не разбиты, там окна по большей части не отворяются. Света ночью нет, господствует полный мрак. Но все-таки у каждого целая скамья, спать можно.

С нами в вагоне была главным образом большевичья аристократия: красноармейцы, многие с современными орденами, почти все с отвратительными, глупыми и наглыми рожами. Демократическую публику в вагон не пускают, для этого у дверей на станциях ставят вооруженную стражу. И все-таки она взбирается если не внутрь вагона, то на площадку, и висит на ступеньках, уцепившись за поручни.

Напротив, в остальных вагонах, исключительно теплушках (классные вагоны отменены), набита публика, как скот. Сидит на полу, стоит в открытых дверях, не имея места, чтобы пошевельнуться. Противоположность между аристократией и демократией куда более резкая, чем в старое время, только аристократия-то вся новая. И чувство зависти и злобы у демократии к аристократии едва ли не острее, чем раньше. Я это заметил моему спутнику по купе, красноармейцу. Он возразил:

– Нас при царе в таких же теплушках возили. Правда, только зимой топили, а теперь не топят. А тоже было тесно.

Этот спутник очень характерен. Грубое лицо, совсем не интеллигентное. У него совсем молоденькая жена, недурненькая, видимо, барышня из общества. Я с первого взгляда решил: по старым понятиям – мезальянс, а теперь барышня продала себя за карьеру, за красноармейский паек. По-видимому, так это и есть, только барышня сохранила самостоятельность убеждений: он, большевик, защищает все меры большевиков, в том числе и борьбу со спекуляцией, а она возражает ему, защищает спекуляцию и признает, что все идет к разрушению. Впрочем, и он, защищая борьбу со спекуляцией, противореча себе, нападает на ту форму этой борьбы, от которой непосредственно страдает сам: обыски в поезде. Пока мы ехали туда, у нас было 4 обыска, на возвратном пути – 5.

Приходят в вагон и тщательнейшим образом обыскивают багаж у всех поголовно, обыскивают крайне грубо, перерывая все, не стесняясь мять белье, платье и предоставляя публике убирать после них. У одного красноармейца отобрали, кажется, 30 фунтов муки и еще что-то; он ругался и клянчил. Ему предложили просить в Петербурге, чтобы ему возвратили взятое, – «а мы здесь не можем». Любопытно, что, клянча и жалуясь, он все время ссылался не на общее безобразие такой меры, а на свое привилегированное положение: он-де красноармеец, защищает социалистическое отечество.

Между Могилевом и Витебском поезд вдруг остановился среди поля. Часа два постояли, потом тронулись. В чем дело? Еще через полчаса выяснилось. К нам в вагон пришли два железнодорожника собирать пожертвования на трех мальчиков, которые спасли наш поезд от страшного крушения. Оказывается, лопнул рельс среди поля и притом там, где поезд идет по насыпи и притом под углом. Если бы поезд не был остановлен, то мы скатились бы с насыпи и весь поезд обратился бы в обломки. Но из мальчиков один сел на рельсы, а двое побежали навстречу поезду, махая руками, и машинист вовремя затормозил поезд. Публика бросала в сумку железнодорожников 50- и 100-рублевые бумажки; собралось, вероятно, несколько десятков тысяч рублей.

Я высказал сомнение:

– А нельзя ли предположить, что эти же мальчики и развинтили рельс, чтобы иметь возможность спасти поезд?

– Нет, это мальчики известные, дети местного железнодорожного служащего.

– А что же делал сторож, обязанный обходить участок?

– Он спал.

Ответ звучал эпически. «Он спал» – за это мы заплатили несколько десятков тысяч рублей и можем быть благодарны, что целы.

Проехали мы еще часа три. Опять остановка. В чем дело? Оказывается, локомотив не везет, испортился. Стояли мы часа два, пока не прислали сзади нового локомотива. Он подошел к поезду сзади и, толкая, дотащил нас шажком до станции; там перепрягся, и мы поехали.

Еще час – и локомотив начал уставать. Постоит, постоит минут десять, соберется с силами, тронется. Едет на пригорок – втащить поезда не может. Возвращается назад версты на две, разбежится, с разбегу въедет на пригорок, а там опять станет. Так мы тащились еще несколько часов, пока не доехали к вечеру (с опозданием более чем на 12 часов) в Витебск, где нам впрягли третий локомотив, с которым мы поехали благополучно.

Итак, три приключения на одном пути от Жлобина до Петербурга, и причем все три на одном участке (между Могилевом и Витебском) в один день.

Ясное свидетельство полной разрухи.

О разрухе, впрочем, слишком известно, чтобы стоило доказывать ее наличность.

Мне рассказывал один очень осведомленный в железнодорожном деле человек, что теперь беспрестанно случаются перед Петербургом на Сортировочной или вблизи ее крушения поездов, везущих что-нибудь особенно ценное, например сахар. Иногда же дело обходится и без крушения, обходясь выламыванием крыш. Другой, тоже осведомленный человек говорил, что все станции от Петербурга до Москвы забиты больными паровозами, которые не умещаются в депо, а ржавеют под снегом и дождем. Цифры, приводимые