Вернулась, а в нашей квартире дирижер Александров живет. Выучилась шить и стала портнихой, заболела – получила группу. Митю искала в архивах партизанского движения, вдруг он под фамилией матери скрывался? Ходила в партактив, документы крала и даже кое-что продала, – блеснула она победно. – Кому?! Секрет!

Судились мы из-за квартиры, потому как говорили, что Саша не Митин сын. Как это не Митин? Мы тут с Сашей всегда жили. Еще когда ему голову пробили и ждал нас еще перелом позвоночника. Мы тут жили, в восемнадцатом подъезде, еще когда на моих глазах убили Уманскую… Я на балконе стояла. Их трое шло по мосту, школьников-то… И что-то полаялись – на моих глазах! Жена маршала Конева знала, что убил Микоян. А свалили на Шахурина. Маразм. Убил Шахурин.

Я положил палец на кнопку звонка и убрал – постучаться? Я не хотел возвращаться, давно разучился, но еще секунд тридцать стоял у двери, всматриваясь в простодушный рыбий глазок – в дверную дырку старуха могла увидеть слепого, прислушивающегося человека; нет, старухе нечего добавить, выпустим ее…

– Ты еще ничего не знаешь? У нас неприятности, – Гольцман трагически помолчал, думая, что меня может расстроить «в лондонском аэропорту при заходе на посадку в сложных метеоусловиях»… – Тот человек, новый…

– Чухарев.

– Что ты взял на работу… каким-то образом… получил доступ к последним донесениям, – Гольцман перевел дух. – И решил самостоятельно взять старшего Микояна.

– Идиот! Баран! Скотина! – орал Боря с поразившей меня искренностью, для красоты сбивая бумаги и канц-принадлежности на пол. – Уб-а-людок!

У Чухарева дергался рот, но он молчал. Я сделал Боре звук потише («Кто тебе разрешил? Кто тебе, чмо, ставил такую задачу?! Мы не на тебя работаем! Мы не тебя четыре года копаем!»), хлопнул в ладоши:

– На меня посмотри.

– Я думал попробовать найти номер, его телефон. И нашел. Потом думаю, позвоню проверить… А он вдруг взял трубку…

– Заткнись, – это Боре. – Что ты ему сказал?

– Что я…

– Дословно!

– Здравствуйте, извините, что я вас потревожил, меня зовут… Мы занимаемся расследованием убийства Володи Шахурина и Уманской, не будет ли у вас возможности встретиться, чтобы ответить на несколько…

– Он повесил трубку.

– Он сказал: «Мразь!» И повесил трубку.

– Ноль, – показал Боря на убогого в полной тишине. – Никаких способностей к оперативной работе.

Я прошел к себе в кабинет.

– Зачем ты показала ему последние донесения?

– Я думала, он работает с нами, – с холодной быстротой ответила Алена, собирая барахло в сумочку. – А где ты был вчера? Я звонила.

– Я потом тебе расскажу в деталях. Когда придумаю побольше правдоподобных подробностей. Мне надо поговорить с Александром Наумовичем.

Через пару нервных мгновений мы остались с ним вдвоем.

– Знаете, Александр Наумович, я не верю, что старуха видела своими глазами, как их убивали и кто стрелял. С балкона. Ей просто хочется жить и быть нужной. Но совершенно точно, что по мосту они шли втроем и третий, про которого все знают и молчат, – Вано. Сошлось.

– Тебе это не нравится?

– Видите, как вовремя они нам его подсунули? А мыто думаем, как связать арестованных школьников с Большим Каменным…

– Я напишу письмо, – втиснулся Чухарев. – Узнаю адрес и положу в почтовый ящик. Он послал меня сгоряча и теперь жалеет. Он будет говорить.

– Иди отсюда! Александр Наумович, все?

– Нами установлены два человека, имеющие что-то сказать по арестам школьников, обоим за шестьдесят. Внук Хрущева, видимо, по семейным преданиям, показал: их арестовали за несознательность – знали, что Шахурин готовится убить, и не донесли. И второй, – протянул порыжевший газетный лист, «Строительная газета», – старший брат Степан Микоян.

В никому не нужной газете («Репрессии не обошли стороной нашу семью»), старческими челюстями прожевывалась «трагическая, с невыясненными мотивами история», и вдруг необъяснимый перескок – арестован шестнадцатилетний брат Вано, потом Серго. Допрашивал зловещий Шейнин. Его сменил кровавый Володзиевский.

– Лев Емельянович, – следил за переползанием моего указательного пальца Гольцман. – Фигура. Комиссар госбезопасности. Генерал-лейтенант. Расстрелян по делу Берии.

То есть палач и садист начал шить невинному подростку дело из «ребячьих игр в войну»; «сильно мучили допросами, не давали спать», но про пытки ничего нет; сослали на год в Таджикистан.

– Что означает «ребячьи игры в войну»? При чем здесь Нина?

– Дальше почитай.

И все прошло и начало зарастать, но в страшном 1949 году император, не забывавший ничего, вдруг заглянул в нутро Микояна, вытащил его влажную, дрожащую душу и разгладил на жесткой ладони.

– Анастас, – только близким и перед смертью, я уверен, рассказывал Микоян, как внезапно и ужасно спросил вдруг его император, и показывал к а к, особым голосом – «Анастас!» – А где те твои дети?

Те, что заигрались в войну. Серго в институте. Вано в академии; тут нечего добавить.

– А достойны ли они учиться в советских вузах? Вопрос требовал ответа, и несколько неподвижных недель Микоян ждал ответа, не тесна ли его детям жизнь, есть ли им еще местечко.

Степан Микоян на глазах следствия появился старичком (так и хочется добавить – седоусым, щеточка под носом) в коричневой дубленке, маленький, как мальчик, – ждал на проходной неизвестного авиапредприятия (когда я еду в Шереметьево, мне кажется, я всякий раз узнаю забор в начале Ленинградского шоссе по правую руку, цилиндрический фасад, невысокий и голубой, хотя прошли годы). У него не оказалось места для приема гостей, и мы сели на продавленные стулья, сбитые по три, напротив закутка с табличкой «Касса» над окошком – когда мимо проходили местные, Степан Анастасович использовал шепот.

Я рассматривал пригоршню пепла, остатки – а когда-то горбоносый невеликий старичок заведовал жизнью и пробуждал людскую дрожь папиной фамилией. Одна старая женщина сказала: самое сильное впечатление в моей жизни – в лифт ко мне вошел Степан Микоян, и у меня захватило дух, я вижу его рядом, нечеловеческую красоту, мы доехали, он вышел, я не могла двинуться с места и вдыхала – запах его одеколона!

– Что все это значит? – И я сразу поверил, когда он сказал:

– Вано никогда никому не рассказывал, почему его арестовали. Ияне спрашивал. Говорят, они играли в войну. Я больше ничего не знаю. В нашей семье об этом молчали – и мать, и отец. Вы думаете, арест моего брата как-то связан с убийством Уманской?

Первым среди авиационной профессуры нашелся Петя Бакулев, сын главного хирурга империи, не так давно схоронивший мать. Чухарев, исправляя непоправимое, слог в слог зачитал с бумаги лживую и вкрадчивую речь, замолкая для получения ответов, и отключил телефон: